Эту книгу наша мама, Ильфа Ильясовна Джандосова-Джансугурова, писала не как дневники, а скорее, как воспоминания о людях и местах, оставивших в ее судьбе важный и неизгладимый след, о своих впечатлениях, поступках и гражданской позиции. Эти воспоминания, так же как описания фотографий, вещей, предметов, запахов, природы, домов, человеческого тепла, короче всего – создают ощущение времени, и ты как будто погружаешься в разные эпохи, становишься свидетелем событий…

Книга в первую очередь знакомит нас с историей семьи, начиная, конечно, с отца, Ильяса Джансугурова, который предстает перед нами не только как поэт, а скорее, как глава семьи, именно поэтому очень важен рассказ «Беседа с Азатом», переведенный мамой, а также взгляд на поэму «Кулагер» как на судьбу передовых людей эпохи. Глава о Фатиме Габитовой, в которой речь идет и о других ярких женщинах семьи Габитовых, поднимает еще и очень важную тему о миссии женщины в истории, в восстановлении справедливости, в сохранении наследия и потомства. Рассказ о братьях, сестрах и родственниках раскрывает нам грани личности или судьбы других членов семьи, в то же время повествуя о невзгодах и радостях, выпавших на их долю.

Читая книгу, ты буквально будто проходишь по маминым местам, где прошли ее детство, школьные годы, юность, места, очень талантливо карандашом и кисточкой перенесенные на бумагу (в книге есть рисунки), места, где она познакомилась с папой, которому уже посвящена отдельная большая глава – «Санджар Джандосов», по ней впору снимать кино – романтичное и трагическое одновременно. Очень тепло написаны короткие рассказы о дорогих сердцу людях – Бауржане Момышулы, Кененбае Кожабекове, Абдулле Карсакбаеве…

Есть и отчет о работе Фонда Ильяса Джансугурова, ему в настоящее время мама посвящает львиную долю своего времени, встречаясь с людьми, организуя работу активистов, составляя планы и направляя запросы и письма. Маму всегда отличала независимость мышления, достоинство, принципиальность, которые выражаются в ее гражданской позиции. Этому тоже посвящена отдельная глава.

Хоть мама и говорит, что эта книга – для внутреннего пользования, тем не менее, нам кажется, что она будет интересна и широкому кругу читателей. Очень приятно, что в технических вопросах (печатания текстов, копирования, сбора, редактирования, издания) ей помогали все члены нашей большой семьи, ее дети и внуки, для которых это тоже было своего рода знакомство с бесконечной галактикой по имени Ильфа Ильясовна.

Благодарные дети и внуки

20.05.15

Автобиография

Я родилась в Алма-Ате 29 мая 1935 года в семье Ильяса Джансугурова и Фатимы Габитовой. В августе 1937 года отец был арестован по ложному обвинению и 28 февраля 1938 года расстрелян, после чего семья неоднократно подвергалась конфискациям и высылкам. Мы провели несколько месяцев 1938 года в селе Капал Талды-Курганской области, затем два года в Семипалатинске (с 1938 по 1940 год). А затем мы переехали в село Мерке Джамбулской области (с 1942 по 1949 год), где я училась в средней школе имени Трубицына.

После возвращения в Алма-Ату я училась средней школе №15 имени В.И. Ленина. Училась неплохо, но неровно. В 1953 году, окончив школу, попыталась поступить в МГУ имени Ломоносова, тогда при Казахском горно-металлургическом институте в Алма-Ате работала комиссия по приему студентов в центральные вузы страны. И хотя все экзамены сдала на отлично, в приеме мне отказали как дочери врага народа. Ни один алма-атинский вуз не принял мои документы, только институт иностранных языков при содействии декана немецкого факультета Жамал Калыбековны Куанышбаевой. С 1953 по 1957 год я проучилась там. Вначале была комсоргом группы, членом факультбюро, редактором стенной газеты «За учебу». Через полгода меня освободили от всей общественной работы.

Весной 1957 года реабилитировали отца, и меня, как отличницу, оставили работать преподавателем на вновь сформировавшемся казахском отделении немецкого факультета. Работая там, я поступила в аспирантуру по зарубежной литературе при КазГУ. В 1958 году вышла замуж за Джандосова Санджара Уразовича, 34 года прожила с ним, имею от него четырех дочерей и сына. Санджар Уразович трагически погиб в августе 1992 года.

В начале 60-х годов преподавала в Казахском политехническом институте имени Сатпаева, затем учительствовала в Москве — в школе № 138 Краснопресненского района. По возвращении работала в Казахском педагогическом институте им. Абая, затем ученым секретарем Педагогического общества КазССР, перед выходом на пенсию в 1985 году была преподавателем кафедры иностранных языков Академии Наук КазССР.

На пенсии занялась архивами отца и матери, в 1999 году создала Общественный фонд Ильяса Джансугурова[1]. Фонд проводит конкурсы, мероприятия, юбилеи Ильяса и Фатимы Габитовой, помогает музеям, готовит к изданию книги и документальные фильмы, сотрудничает с архивами, телеканалами, готовит к публикации новонайденные труды Ильяса Джансугурова, помогает школам и вузам.

В настоящее время у меня 5 детей, 11 внуков, 2 правнука, я занимаю активную гражданскую позицию и верю, что справедливость в нашей стране восторжествует.

Алматы, апрель 2014 г.

Ильяс Джансугуров, отец

История архива И. Джансугурова

После ареста моего отца, Джансугурова Ильяса в августе 1937 года, чаcть его архива была изъята работниками НКВД и подлежала уничтожению. Другая его часть (рукописи, книги) сохранилась, так как она находилась на веранде дома в большом желтом шкафу, который был завален кошмами, одеялами и тюками, привезенными с жайляу совхоза Дегерес (Узунагашский район Алматинской области), где накануне отдыхал Ильяс с семьей. Вот эту часть архива мама, Габитова Фатима Зайнуллиновна, спасла, передав ее на хранение Джилкибаеву Усману, своему двоюродному брату, работавшему в то время в органах НКВД. Ночью он перевез архив отца к себе в сарай и долгие годы, вплоть до возвращения нашей семьи из ссылки в селе Мерке Джамбулской области, хранил его у себя. С 1949 года архив хранила мама.

Летом 1942 года, уже на моей памяти, была произведена последняя конфискация книг из библиотеки отца. Архив же, попавший в НКВД при обыске во время ареста Ильяса, считался безвозвратно потерянным.

Однако в начале 80-х годов мне позвонили по поручению Б. Рамазановой (в то время Начальника архивного управления КАЗ ССР) из Центрального архива Каз ССР и сказали, что нашелся архив Ильяса. Я поспешила к ним. Оказывается, уже года два, как в доме по улице Комсомольской угол Красина, умер некий Голубятников (фамилию могла перепутать, но что-то «голубиное»), работавший ранее в органах НКВД[2]. Старик жил один, без родственников и друзей. После его смерти, занявшиеся его наследием люди обнаружили много рукописей на арабском и латинском шрифтах. Они обратились в Центральный архив, оттуда прибыли специалисты, забрали все бумаги, и обнаружилось, что это архив Ильяса Джансугурова. Кстати, в нем была найдена рукопись «Ак-Билек» Жусупбека Аймаутова, арестованного гораздо раньше Ильяса. В архиве мне показали расписку Голубятникова, который свидетельствовал о том, что он, являясь следователем по делу Ильяса Джансугурова, подверг уничтожению его архив путем сожжения. Не знаю, сохранил ли он его полностью или частично.

В доме по улице Комсомольской (угол Красина) в конце двадцатых годов проживали семья Биляла Сулеева, жил там одно время и Ильяс Джансугуров. Что заставило Голубятникова сохранить рукописи Ильяса, а в них Аймаутовский роман, об этом мы можем только гадать. Но этот подвиг следователя НКВД не может быть забыт нами.

Работники архива разобрали рукописи, среди которых оказалось много неопубликованных произведений, составили опись найденных документов, многое переписали современным казахским шрифтом. Большую работу по эработе с рукописями проделал Аблай Тугельбаев. Вскоре в газете «Қазақ әдебиеті» появилась статья Бижамал Рамазановой о найденом архиве Ильяса, довольно полно отражающая его содержание. Речь шла о поэме «Қызай ө қызы» , «Батырақ», части романа «Жолдастар», стихах, набросках, народных легендах и т.д. Там было много материалов, собранных отцом в поездках по Китаю. Бижамал Рамазанова, по ее словам, специально опубликовала свою статью, что бы не нашлось желающих присвоить новонайденные труды. Над архивом Ильяса работала одно время и Курмангалиева, но у меня почему-то никогда не было особого доверия к ней. В основном она преследовала свои личные цели, а архив отца интересовал ее поскольку-постольку.

Когда наша семья в 1949 году вернулась при поддержке М. О. Ауэзова в Алма-Ату, мама начала работу по восстановлению архива Ильяса. Уезжая в ссылку летом 1942 года в Мерке, мама некоторые вещи и книги передавала на хранение знакомым и родственникам. Например, черный резной письменный стол находился у Шары Джандарбековой (сейчас он хранится в Талдыкоргане в музее Ильяса), книги («Граф Монте-Кристо» и другие) ― у Джилкибаева Магиза.

Мама всегда вела дневники. Сохранила всю переписку, в ее архиве есть и письма ее матери, Гайнижамал Джилкибаевой, письма родственников и друзей, письма детей, телеграммы, записи, рисунки и т.д. Переписка с Ильясом, Билялом Сулеевым, Мухтаром Ауэзовым. В своем завещании мама называла нас троих – Булата Габитова, Мурата Ауэзова и Ильфу Джандосову наследниками ее архива. После ее смерти в 1968 году, мы втроем собрались, чтобы решить, что надо делать. Мурат попросил меня отдать ему письма Мухтара Ауэзова и все, что относится к нему: «Ильфа, я прошу отдать мне письма моего отца. С остальными документами поступай как сочтешь нужным». Я отдала ему все, не вполне понимая, что этим мы разрушаем архив Фатимы Габитовой, как нечно целостное и неделимое. Он унес все с собой. Потом я узнала, что в очередной юбилей своего отца Мурат отдал в дар музею, не знаю в Семипалатинский или же районный, эти бесценные бумаги. В общем, это и моя, и его вина, что архив мамы оказался разобщённым.

Булат Габитов тоже оказался не совсем подготовленным к приему архива. Вообще, нам нужно было бы составить опись всех бумаг и книг, а потом уже думать, что делать. Мы не знали даже, с кем посоветоваться. Архив оставался сначала в доме № 17б по Фонвизина. Дом был завещан Мурату и Булату. Они отказались от него, и в дом въехал Азат Сулеев с семьей. Булат выехал, архив с собой не взял, а я думала, что основным наследником архива является он, и не претендовала на него, надеялась, что он отнесется к нему, как к чему-то важному, единственно ценному. Когда Азат въехал, я забеспокоилась и вместе с Марзией Зайнуллиновной Ильдаровой, душеприказчицей Фатимы, поехала на Фонвизина 17б. Мы увидели, к нашему ужасу, что рукописи, тетради, книги, фотографии ― все лежит вперемешку на полу. Что-то вываливалось из шкафа, по ниму ходят, среди книг какие-то Булатовские записки, грязное белье и ещё куча мусора. Я позвала жену Азата, Зинахан, мы взяли скатерть со стола, собрали, завернули в нее книги и тетради, набили сумку, взятую с собой, сели на такси и привезли ко мне. Дома со слезами рассортировали рукописи и книги отдельно, и я все сложила в сундук. Книги и тетради заняли половину Ильясовского сундука. Ни Булат, ни Азат тем паче не интересовались судьбой архива мамы. Это было в 70-м году, я уже родила Фатиму, свою младшую дочь.

В это время Умут Ильясовна снова начала свои инсинуации против меня. Теперь ее задачей было овладение архивом. И начались угрозы в мой адрес, угрозы и ругань в адрес Марзии Ильдаровой. Как-то она сказала по телефону: «Этот архив я все равно уничтожу, он никому не достанется». Зная ее злобный характер, я побоялась держать его дома, хранила одно время у Марзии-тәте, одно время у Сиковой Тамары. Попробовала посоветоваться с кем-нибудь в отношении будущего архива. Сестра Димаша Ахметовича Кунаева посоветовала сдать в Центральный Архив. Не зная арабского шрифта, не имея собственно свободного времени, не имея навыков работы с архивом, понимая огромную важность и ценность его, я беспрерывно думала о его судьбе, и я позвонила в Центральный архив; архивисты приняли меня, передали Ильясовские книги и газеты.

В 1975 году пришло письмо из Талды-Курганского пединститута. Мырзатай Джолдасбеков, тогдашний ректор, сообщал, что пединституту решено присвоить имя Ильяса, и при нём организуется музей имени Ильяса Джансугурова. Какая счастливая мысль! И приехали оттуда посланики и начали забирать у нас вещи, книги, имеющие хоть какое-то отношение к Ильясу. Так я передала шапку – «Құндыз-бөрік» Ильяса, на фотографии Ильяс в ней и в кожанке, передали мы с Булатом черный письменный стол, туркменский ковер, привезенный Ильясом из Москвы Фатиме, журнальный столик хохломской росписи, кофейник салатовый (правда, без крышки), подаренный им Марзие Зайнуллиновне, много книг и журналов (среди них журнал «Шора»). Но рукописей Ильяса и Фатимы мы не давали, понимая, что этот музей ответственности за сохранность не несет. Передали много фотографий.

Опыт предыдущих лет научил нас кое-чему. Так, после 70-летнего юбилея Ильяса, был разграблен музей в городе Аксу, который организовывали мама с Азатом. Пропала трость с факсимиле Ильяса. Также пропал «бөрік» Ильяса, переданный мною Мырзатаю Джолдасбекову. Впоследствии он мне сказал, что они посчитали его недействительным, т.к. у бөріка был новый подклад. Да, я попросила Чукенову Торғын сменить подклад у шапки, так как прежний был очень засаленный, его (бөрік) носил несколько лет Азат Сулеев. И якобы из-за нового подклада его считали фальшивкой. Я попросила вернуть его мне. И возвращен мне он не был, а был заменен каким-то старым лисьим тумаком, не принадлежавшим Ильясу.

Когда в конце 70-х годов начался ажиотаж, поднятый Умут Ильясовной вокруг архива Ильяса, я решила, что лучше всего будет, если я найду человека, который мне всё перепечатает на современный казахский алфавит. Года два я искала такого надежного человека, и в конце концов Шарипа, выходец из Китая, блестяще знающая и латинский и арабский шрифты и владеющая к тому же ремеслом печатания, взялась за это дело и размножила архив мамы в трех экземплярах. Она очень добросовестно отнеслась к заданию, а кроме всего прочего с большим уважением к памяти самого Ильяса и его жены Фатимы. После окончания её работы я щедро расплатилась с ней (печатала она на мини-машинке мамы – я её взяла на время у Азата и отремонтировала).

Затем я один экземпляр оставила у себя, один отдала Булату Ильясовичу и третий дала Мурату Ауэзову. Таким же образом распорядилась фотографиями. Архив размножил фотографии. Себе я оставила только копии, экземпляры копий отдала Булату и Мурату, а все оригиналы ― и рукописей и фотографий ― сдала в Центральный Архив Каз ССР. Кстати, архив на первых порах мне размножал рукописи, в частности дневники матери, но затем они сочли это дорогостоящим занятием и отказались. Все работники относились с сочувствием и пониманием ко мне, особенно в лице Сандыбековой Гульжан Ахметжановны я нашла человека благородного и понимающего. Многое было сделано по ее совету.

В это время мне часто приходилось слышать нелестные мнения о моей матери, Фатиме Габитовой. Когда я прочла дневники мамы, её переписку с Ильясом, его письма и стихи, посвященные ей, я поняла, какое сильное чувство связывало их обоих, я восхищалась ими обоими. Я поняла , как мало мы значим в сравнении с ними. Я поняла, что наша роль, роль детей Ильяса заключается только в сохранении его рукописей, в служении ему и его любимой Фатимы. И чтобы как-то защитить их в глазах общественности, я обратилась в редакцию журнала «Жұлдыз», и через некоторое время Гафу Каирбеков опубликовал отредактированные им письма Ильяса и Фатимы. Это была первая публикация такого рода из архива моей матери. За ними последовали другие, и дай Бог, весь архив Фатимы Габитовой увидит свет.

Ильфа Ильясовна Джандосова-Джансугурова

Дата?

“Iлияска жанаша карау керек”

Ильфа Жандосова-Жансүгірова

Из журнала «Жас қазақ», № 28 (39), 19 шілде (июль), 2001, 5 бет (стр).

Біздің бүгінгі сұхбаттасымыз ұлының ұлағатты ұрпағы, қазаққа белгілі екі асылдың жалынды махаббатынан жаралған абзал жан. Ильфа Жандосова-Жансүгірова қазақтың ақиық ақыны Ілияс жансүгіровтың туған қызы. Бүгінде әкесі атындағы қордың президенті. Ал шешесі Фатима Ғабитова Ілиястай алыптан бөлек Біләл Сүлеев, Мұхтар Әуезов сынды ұлтымыздың біртуар ұлдарының сүйікті жары әрі рухани серігі болған, үш арыстың артында қалған ұрпағын тәрбиелеп өсірген, аяулы аналық қасиет пен асқақ рухтың иесі. Ильфа Ілиясқызының өзі болса, атақты Жандосовтар әулетіне келін болып келеді, жұбайы қазаққа белгілі қайраткер, марқұм Санжар Оразұлы Жандосов. Осындай текті ортада өніп-өскен жанның бүгіндегі қолға алып жүрген өнегелі ісінен туындаған тәлімді ойлары төңірегндегі сырын газет оқырмандарымен бөлісіп отырмыз.

― Ильфа Ілиясқызы, алдымен өзіңіз басқарып отырған әкеңіз атындағы қор құруыңыздың себебі мен мақсаты жөнінде әңгімелеп берсеңіз.

― Ең бірiнші Ілияс Жансүгіров атындағы қоғамдық қор құруға қазіргі өтпелі кезеңдегі мемлекеттік саясаттың ұлы ақын мұрасына лайықты ілтипат көрсету мен жете көңіл аударудың орнына назардан қағыс қалдырғаны себеп болды. Соңғы жылдары кейбір жазғыштар өткен тарихқа түгелдей топырақ шашып, көрнекті өкілдерді көмескілей бастағаны көпке мәлім.Осындай теріс ықпалдың жетегіне ергендер ішінде Ілиясты да саясат сойылына жығып беруге тырысқандар бар. Менімше, Iлияс Жансүгіров, әкем болған соң айтып отырғаным жоқ, бір ұлттың шеңберіне сыймайтын, жалпыпланеталық деңгейдегі ақын. Ендеше ол туралы жаңаша сөз айтылатын уақыт жетті.

Ал қордың негізгі құрылтайшылары – ақынның көзі тірі балалары мен немерелері мәдениет, қоғам қайраткерлері мен бірлесе отырып, алдына бірнеше мақсат қойып отыр; отанымызда және шетелдерде ақын шығармаларын насихаттау, жариялау және баспадан шығару; қазіргі жұмыс жасап тұрған мұражайларға қолдау көрсету мен жаңадан мұражайлар құруға жағдай жасау; ақынның бай рухани мұрасын зерттеуші ғалымдарды қолдау мен қадірлеу; ақын есімімен аталатын мектептер мен жоғары оқу орындарына және оның шығармасын насихаттаушы энтузиаст педагогтарға, сондай-ақ ең үздік оқушылар мен студенттерге жан-жақты қолдау көрсету т.б.

― Қоғамдық қор жұмыс істей бастағалы қандай шаруалардың басынқайырдыңыздар?

― Ең алдымен біздің осы жобаларымызға көмек беріп, қуаттаған Нидерланд Королдігі елшілігінің қаржылай көмегімен баспадан үш кітап шығардық. Оның бірі – өзімнің құрастыруыммен орыс тілінде жарық көрген Ілиястың таңдаулы өлеңдері мен поэмалары. Оның ішінде атақты «Күй», «Күйші», «Құлагер» поэмалары енгізілді. Кітапты ақынның ең атақты поэмасы «Күйшіні» аударған Вс.Рождественскийдің алғысөзімен шығардық. Екінші жарық көрген кітап – Мұқағали Мақатаевтың «Зов души» деп аталатын орыс тіліндегі өлеңдер мен поэмалар жинағы. Биыл туғанына 70 жыл толып отырған ақынның орысша кітабы бұдан жиырма жыл бұрын Әнуар Әлімжановтың алғысөзімен шыққан болатын. Бүгінде сирек кездесер осы кітаптағы Ю.Александров пен М.Курганцевтің тамаша аудармалары арқылы мен Мұқағалидың құдіретті ақындық әлемімен алғаш танысқан болатынмын. Арқалы ақынды тірі кезінде бір рет көрмесем де, сонан бері Мұқағалидың айнымас оқырманы әрі оның шығармаларының үздіксіз насихаттаушысы болып келемін. Ә.Әлімжанов М.Мақатаевты Ілиястың ақындық мұрагері деп атапты, мен де осыған ден қоямын.

Ілияс шығармашылығы туралы бұрынғы совет заманындағы зерттеу еңбек ескірді деп білемін. Оны толықтырар тұстар көп. Мысалы, «Жетісу қазақтарының көтерілісі» атты мақаласы әлі күнге оқырман қолына жетпей отыр. Алда осындай «Ілияс және фольклор», «Ілияс және музыка», «Ілияс және театр» атты зерттеу еңбектер қолға алынуы тиіс деп есептеймін. Осы және жоғарыдағы мақсатта таяуда Абылай хан атындағы әлем тілдері университетінің оқытушылары мен студенттерімен ілияс шығармаларын ағылшын, қытай, неміс т.б. тілдерге аударуға жасасқан конкурстық келісім шарт негізіндегі кездесуге қатыстық. Студенттердің тәп-тәуір дайындық жұмыстары бар көрінеді.

Осындай игілікті істе біздермен бірге жұмыс істеуге ықылас білдірушілерге есігіміз әрдайым ашық екенін және өз потенциалын жүзеге асыруға қолдау көрсететінімізді айта кеткім келеді. Туған халқымыздың рухани өміріндегі таңдаулы өкілдерінің бірі ретінде Ілияс шығармашылығы мен өмірі туралы жаңаша сөз айтылуы тиіс. Жалпы оқырманға эпик ретінде танылған ақынның махаббат тақырыбындағы тамаша лирикалық өлеңдерінен көпшілік әлі хабарсыз. Менің анам Фатима Ғабитоваға арнап шығарған жан сыры мен жүрек мұңынан туған нәзік сезімді жырлары ешкімді бей-жай қалдырмаса керек.

― Аяулы анаңыз жөнінде де айтарыңыз аз болмасы анық…

― Дұрыс айтасыз. Жалпы, Ілиястың төрт жамағаты болған, білем. Соның ішінде ең соңғы сәтіне дейінгі айнымас сырласы, аяулы сүйіктісі болғаны менің анам. Шындықты айтсақ, шешем Фатима Азат Сүлеевтің де, менімен қоса Үміт, Болат Жансүгіровтердің де, Мұрат Әуезовтің де анасы. Осындай халқымыздың үш атпал азаматына серік болған анамыз өте білімдар, зиялы ортада өсіп-өнген, тартымды жан болған. Қазір біреулер анамыздың басына ақ кимешек кигізіп, онан нағыз қазақ әйелін жасамақ болып жанталасып жүр. Ол кісі таза еуропаша киініп, өз заманының озық деңгейінде болған кісі. Ұлты жағынан келсек, ертеректе Жетісу аймағындағы Қапал қаласына қоныстанып, қазақ арасына сіңіп кеткен татарлардың ұрпағы болып табылғанмен, татар деп те, қазақ деп те айтуға болмайды.

Ең дұрысы, өз уақытында білімдарлығымен аты шыққан, озық ойлы түркі әйелі деу. Жастайынан орыс мектебі мен әйелдер гимназиясында, медреседе оқыған жан мұсылманша да, орысша да жеткілікті түрде білім алып шығады. Сондай-ақ заманында неміс, француз тілін үйренген, батыс әдебиетімен таныс болған, нота білетін, музыкалық сауаты жоғары жан болған. Әкем Ілияс Жансүгіровпен 1932 жылдан тағдыр табыстырған анам ақын өмірінің соңына дейін сенімді жар, рухани серік ретінде өмірде де, өлеңде де қыруар қызмет қылған. Ілиястан үш бала – Үміт (1933), Ильфа (1935), Болатты (1937) дүниеге келтіреді.

1938 жылы әкеміз атылып кеткеннен кейін «халық жауының әйелі» ретінде небір азап пен қорлықты бастан кешіреді. Ақын ақталған елуінші жылдардың соңына таман анам оның шығармаларын жариялау мен жинау жолында үлкен еңбек етеді, редакторлық жасап, мақалалар мен естеліктер жазады. Ілиястың мерейтойларында да белсенді әрекет етеді. Ұзақ жылдар бойы ұстаздық қызметте болған анамыз 1968 жылдың 6-қаңтары күні өмірден өткенде артында еш жерде жарияланбаған естеліктер мен хаттар, көркем дүние мен күнделіктер толы архивы қалды. Өз заманындағы көзі көріп, куә болған жайлар мен алыптарға қатысты құнды сөздері, қайшылыққа толы уақытқа деген көзқарастары, өмірден жеген ащы соққылары сыр боп төгілген сарғайған осынау қағаз беттері ұзақ уақыт бойы жарық көрмей жатты.

1995 жылдың аяғында барып анамның күнделіктері ақыры жарық көрді.

Өз уақытында талай ұрпақ танысам деп өткен осынау қызық та қиын тағдыр иесі болған, жеке тұлға ретінде қалыптасып, айналасына өзіндік ықпал еткен аяулы анамыздың кей адамдармен арасындаға күрделі қарым-қатынасын шындық тілімен суреттеген жазбаларының жарық көрмеуіне мүдделі кісілер аз болмады. Анамыз жайлы алғашқы сөзді менің өтінішіммен атақты ақын Ғафу Қайырбеков айтты. Мұрат Әуезовтің кеңес беруімен мен арабша харіпті ажырата білетін жазушы жанат Ахмадиевтің көмегіне сүйендім. Қытайдан келген, Ілияс шығармаларын құлай сүюші Жанат Фатиманың күнделіктерін баспаға даярлауға құлшына кірісті.

Анамыздың архивімен жұмыс істеген оның айтуына қарағанда, осынау қанша қиындық көрсе де қажымаған қайсар әйелдің өр рухы өзіне қатты әсер етіп, жанына өлшеусіз жалын отын сыйлаған көрінеді. Бұл дайын кітап түрлі кедергілер мен қысқартуларға ұшырап, әрең дегенде жарық көрді. Фатима Ғабитованың өлеңдерін, прозасын, публицистикасын, Біләл Сүлеев, Ілияс Жансүгіров, Мұхтар Әуезовпен жазысқан хаттарын орысша әрі қазақша бірінші рет толық түрде тағы жарыққа шығардық. Жастар мен көпшілік оқырманға арналған осынау кітаптан кейінгі ұрпақ өткеннің ащы сабақтарына куә болады. Өмірдің тек құнды жағын қаузаған, жалғандық пен арсыздық, өтірік пен жалаға негізделген құйтырқы саясатқа құл болмай, басын тік ұстап өткен әйел-ана өмірінен тәлім алады.

Осынау «Өртеңде өскен гүл» атты кітапты жарыққа шығаруға жалғыз шамам жетпес еді. Жәрдем қолын созған балаларым мен туыстарыма, архив, баспа қызметкерлеріне, қаржылай көмек еткен Еркін Қалиевке алғысымды айтамын.

― Өз өміріңізден де сыр шерте кетсеңіз, артық болмас еді…

― Сол кездегі солақай саясат маған да өз зардабын тигізді. 1953 жылы Мәскеу мемлекеттік университетінің филология факультетіне түспек болдым. Емтиханды «беске» тапсырып тұрғаныма қарамастан «халық жауының қызы» ретінде оқуға қабылдамай қойды. Міне, осындай да болған. Әбден сарсаңға түскен соң, ҚазПИ ― де отырған Мәлік Ғабдуллин ағаның алдына бардым. Ондағым ― Кеңес Одағының батыры атағын алған адамның қолынан бәрі келеді деп білгендік. Бірақ бұған батырдың да қайран қыла алмағаны түсінікті шығар. Сонан өзімнен екі жас үлкен әкпем Үміт Ілиясова құжаттарымды алып, шет тілі институтының неміс тілі факультетіне тапсырып жіберді. Ол кездегі факультет деканы атақты әртіс Қалыбек Қуанышбаевтың қызы Жамал Қалыбекқызы болатын. Әйтеуір жолым болып, 1957 жылы аталған институтты бітіріп шықтым. Кейін түрлі жерде, ҚазПИ-де, Академияда жұмыс істедім. Мәскеуде де қызмет қылдым. Неміс тілінің маманы ретінде әрі ұстаздық қызметіме байланысты сөздік жұмыстарын құрастыру мен түрлі әдістемелік жұмыстарға қатысты еңбектерім баршылық. Бір мақтанарым, Гетенің «Фаустын» немісшеден тікелей қазақшаға аударған Медеубай Құрманов менің шәкіртім болып табылады. Ал алдағы қызметім Ілияс Жансүгіровтың асыл мұраларын қайта жаңғырту болмақ.

Әңгімелескен

Төреғали Тәшенов

О Кулагере

«Кулагер» – лебединая песня Ильяса Джансугурова, предсмертный выкрик души великого поэта. Предостережение людям на все грядущие времена. В двадцатые годы прошлого столетия появляются такие произведения Ильяса, как перевод «Интернационала» Эжена Потье, утопическая повесть «Бадрак», стихотворение «Мы – солнечные!» и другие, полные энергии преобразования, полные веры в безграничные возможности Человека-демиурга, творца небывалой, «солнечной» действительности. Ломка старого, «отживающего» мира, уверенное шествие советской власти, идей интернационализма, «громадье планов» – Турксиб, ДнепроГЭС, «подвиг челюскинцев», радостный труд множества людей, единых в своей светоносной устремленности к будущему.

Обо всем этом пишет Ильяс и делает это превосходно, потому что сам был захвачен пафосом дерзновенных, грандиозных начинаний. Но как истинный художник, он, естественно, не мог не почувствовать, не увидеть в тектонических переменах нарастающую изо дня в день смертельную для казахов опасность. Арест и преследование алашординцев, уничтожение инакомыслящих, голод, спровоцированный тоталитарным режимом и унесший миллионы жизней. На его глазах не только рушится традиционный уклад, но и уходит в небытие огромный, бесконечно ему близкий духовный мир родного народа.

Ильяс мобилизует дарованный ему природой и судьбой мощнейший творческий потенциал и создает одно за другим произведения, которые нельзя оценить иначе, как сгусток протеста против катастрофического развития событий. Архивы хранят его статьи о восстаниях в Жетiсу, его «Мұзқала» («Ледяной город») о голоде 30-х годов и многое еще, неизвестное широкому читателю. Он пишет историческую драму «Исатай-Махамбет» и, наконец, великую в своем трагизме и бессмертии «Кулагер».

В жизни и творчестве кочевого народа конь всегда занимал выдающееся место. Лаконичные, высеченные в камне строки древнетюркских памятников навсегда сохранили имена коней, на которых шли в бой наши далекие предки. Казахский эпос едва ли не чаще, чем имя героя, называет имя его коня. Кулагер – последний поименный конь степной словесной традиции. С любовью, элегией рассказывает о нем Ильяс. С горечью и осуждением – о деградированной среде своих соотечественников. С ясным пониманием неотвратимости рокового исхода не только для Кулагера, но и для себя.

Немного о судьбе поэмы. Поэма написана в 1936 году. Ее первый вариант появился в газете «Казак эдебиетi» осенью того же года. Второму, дополнительному, варианту в то злосчастное время не суждено было увидеть свет. В августе 1937 года Ильяс был арестован НКВД, в феврале 1938 – расстрелян. И целых двадцать лет его творчество было под запретом, а семья подвергалась неоднократным конфискациям и ссылкам.

В 1957 году имя Ильяса было возвращено народу, и наша мама, Фатима Габитова, тут же приступила к публикации его произведений. Она сохранила почти все, но не было «Кулагера». Мы очень хорошо помним день, когда к нам неожиданно пришел Сапаргали Бегалин и принес несколько номеров газеты с поэмой «Кулагер». Оказывается, все эти годы он хранил их свернутыми в свиток и зашитыми в подушку, которую не доверял никому.

И уже в 1958 году появились две книги стихов и поэм Ильяса на казахском и русском языках. Редактор казахского сборника – Мухтар Ауэзов; русский сборник вышел под редакцией М. Львова. «Кулагер» был переведен талантливыми русскими поэтами М. Лукониным и Е. Винокуровым. Подстрочный перевод поэмы в кратчайшие сроки подготовил Сулеев Азат Билялович. Он писал «белым стихом», что сделало перевод почти адекватным оригиналу. К большому сожалению, подстрочник не сохранился.

Читайте «Кулагер»! Это поэма о нас и для нас.

2006 г.

Портрет Ильяса

Цветной портрет Ильяса Джансугурова в чёрной резной рамке. Фотография была сделана зимой в Омске в 1926 году. На ней он в малахае и в тулупе. Очень красивый портрет. На оригинале Ильяс смотрит не на зрителя, а вдаль, у него чёрные усики. Кенену[3] позднее удалось повернуть его глаза на смотрящего. И теперь отец смотрит мне прямо в лицо, выражение его глаз меняется, я читаю в нём иногда даже укор, удивление, ожидание чего-то, одобрение, иногда непонимание, иногда уход в свои чувства и мысли. Он всю мою жизнь со мной.

В Мерке портрет лежал всегда в большом белом сундуке. Вообще там находились очень памятные вещи. Помню лаковую шкатулку, в которой хранились какие-то мелочи, на крышке которой были изображены всадники. На первом плане на коне – девушка в белой фате на коленях похитившего её молодого человека. Эту шкатулку я спустя много лет увидела искорёженной в Арасан-Капале. А ведь её тәте подарила Булату… В Мерке портрет Ильяса не вынимался их сундука. В Алма-Ате он висел на стене, а потом вдруг тәте спустила его в подвал, вернее в полуподвал, в котором жила я, и я повесила его над своей постелью. В 1958 году я вышла замуж, портрет остался дома. А потом я узнала, что Булат отправил его в Ленинград в 1973 году, где собирались издать Ильяса Джансугурова и Сакена Сейфуллина в серии «Библиотеки поэта», под редакцией Всеволода Рождественского. Портрет исчез. Все мои последующие запросы и попытки найти его не привели к успеху. И мы довольствуемся тем, что успели снять с него копии. Копии, конечно, были чёрно-белыми, и потом я подкрашивала их.

Про фотографии

1-е мая мой отец Ильяс Джансугуров, выбрал своим днем рождения, так как требовался определённый день появления на свет, а у казахов такой день не отмечался. «Жазғытұрым тудым» — как говорилось в его автобиографии, не годилось для официального документа. Кстати, Сакен Сейфуллин и Беимбет Майлин тоже выбрали себе определенные значимые даты, по мере возможности совпадавшие со временем их появления на свет. Первого мая 1937 года Ильяс со своей семьёй отдыхают среди валунов около речки Алматинки. Тогда она ещё носила название Малая Алматинка. А 3 мая всей семьей и с домочадцами идут фотографироваться. Сейчас это назвали бы — провести фотосессию. И я помню все фотографии, но далеко не все они сохранились.

Общая фотография известна. На переднем плане – моя мама со мной, двухлетней; Ильяс с Умут на коленях, Азат, наша әңі Хуппи. Позади стоят Джаныбек (ему 14 лет), Болаткан Ташенов (племянник отца) и девушка-казашка, имени её я не знаю. Скорее всего домработница. Следующие фото — мама и Ильяс, вдвоем, очень красивые, и отдельно мы, дети: Азат, Ильфа и Умут. Мы одеты в матросские костюмчики, очень ухоженные, держимся за руки. Я посередине. А 15 августа 1937 года отца арестовывают как японского шпиона.

После ареста отца мама, боясь за судьбу своих детей, отправляет нас троих с Хуппи- әңі в поселок Капал к своим родственникам, на свою родину. Я, двухлетняя девочка, помню эту поездку, спидометр грузовой машины, в кабине которой я сидела на чьих-то коленях, бесконечную дорогу, горы Капала. Мы жили у каких-то бабушки и дедушки, играли во дворе; приходили девочки-родственницы, качались на самодельных качелях. Помню, как исщипал меня гусь, как дедушка «бабай» продел ему через клюв палочку, и тот не мог больше щипаться, но злился и шипел постоянно. С тех пор боюсь гусей, хотя ни лошади, ни собаки у меня страха не вызывают. Помню, ходили на родник Тамшы-Булак за водой, помню татарскую песенку о нём, помню, как снимались за струйками водопадика, помню, как нас троих фотографировали в пионерских галстуках. Я сижу на стуле, а по сторонам от меня Умут и Азат. Я упрямилась и плакала, хотела, чтобы и мне надели галстук (тогда они не повязывали, а закрепляли зажимом), но не помню ни родственников, ни их лиц. Это был 1938 год. Поздней осенью за нами, детьми, заехала әңі и увезла в Семипалатинск, где наша мама отбывала ссылку.

Уже совсем смеркалось

Ильяс Джансугуров, эссе. Перевод Ильфы Джандосовой.

Уже совсем смеркалось, когда я возвращался домой в город, уставший от бесконечного ничегонеделанья в глухом казахском ауле. Лежа на телеге, набитой пахучим свежим сеном, я с тоской думал о том, что на станции придется толочься среди неопрятных, назойливых людей, чтобы достать билет; что, если даже билет будет, придется всю ночь ехать, прикорнув где-нибудь в углу, не имея возможности даже сесть по-настоящему. Я уже ясно представлял себе свое путешествие в грязном душном вагоне, где тебе в лицо бесцеремонно тычут ноги в носках, негнущихся от пота и грязи. Но понемногу раздражение покинуло меня.

Река, мимо которой мы ехали, казалось, застыла: так тяжелы были ее свинцовые воды. Вдали невысокие горы постепенно теряли свои мягкие очертания в наступающей ночи, темными громадами нависая над водой. Запах земли, ее голоса становились вся явственней. В душе тихо зазвучали мелодии степи. Далеко впереди послышался топот бегущего коня. «Ах, черт, опять вырвалась!», – закричал мой возница. – «Я купил ее несколько дней тому назад в Жеткiлiктi. Там у нее жеребенок!». Топот все возрастал; изредка доносилось ржание, оно становилось все громче, впереди вдруг вырос целый смерч пыли, возница испуганно попридержал лошадь. Навстречу нам неслось что-то темное. С оглушительным ржанием промчалась взмыленная кобылица, обдав нас пылью. Она была сказочно прекрасна, как Тулпар. Это был сгусток мускулов и энергии, брошенных вперед со скоростью ракеты; это был таран, перед которым ничто не устояло бы, это была Мать, несущаяся к своему дитя…

И все исчезло… Топот и ржание становились все тише… Потрясенные, мы молчали. Этот миг словно переродил меня. От апатии не осталось и следа. Я был весь омыт с головы до ног ощущением свободы и радости, который несла своему жеребенку мать.

1952 г.

Беседа с Азатом

Ильяс Джансугуров, (незаконченное произведение, лето 1934 года). Перевод Ильфы Джандосовой.

Пол маленького человека, с которым я беседую, ― мужской. Холост. Национальность ― казах. Место жительство ― город Алматы. До революции ни в одной партии не состоял. Малограмотный. Под судом и следствием не был. Рабочий день – семь часов. Работает на детской площадке. В октябре этого года ему исполнится 4 года. Зовут его Азат.

Я сижу дома. Часы пробили 4 часа. Азат вернулся с работы. Зайдя домой, раздевшись, сел около меня. Согласно каждодневному обычаю, вступил со мной в разговор. Он любитель поболтать. Вдохновенный настоящий болтун. Азат давно уже избрал меня для своих бесед. И я тоже не прочь поболтать. В беседах с ним приходится и присочинить. Особенно много всяких небылиц я рассказывал Азату этим летом. А причиной послужило место, где нам довелось провести летний отдых. Юрта наша стоит недалеко от Алматы в гористом ущелье снежного Алатау.

Мы в объятиях прекрасной природы, подальше от городского шума и пыли. Вокруг нас чудесные виды гор, разноцветье разбросанных ковров Алатау. Переливается зеленый шелк предгорий. Снежные вершины сверкают на солнце. В поднебесье устремились скалистые горы, каменные обрывы нависли над водой. Бесчисленные ручейки стекают с вечных ледников, обрушиваются водопадом в пропасть, поют свою извечную песню. Алатау ощетинился самыми разными деревьями, они подобны приодевшимся, принарядившимся людям, собравшимся на той. Кажется, что они наслаждаются праздником, расположившись на зеленых коврах, драгоценных покрывалах, атласных подушках, разбросанных самим Алатау.

Лесной праздник полон звуков и пляски под оркестр бурлящих речек. Шум воды, песнь соловьев, стрекот кузнечиков, всюду разномастные насекомые, порхание чудесных бабочек. В небе носятся самые разные птицы, между камнями резвятся звери. И все это ежечасно тут, на глазах.

Дремлющие днем в своем великолепии горы совсем меняются с заходом солнца. Со всех сторон подступает темнота, величественные днем обрывы теряют очертания, уплотняются, мрачнеют. Леса и травы тихо погружаются в сон. Птицы устраиваются на ночлег, звери залегают в норы. Не видно ни муравьев, ни прекрасных бабочек. Пестрые жуки, осы, сверчки, утомившись на полях, удаляются на покой.

Но иногда Алатау бывает не узнать. Спокойные дремотные горы в мгновение ока превращаются в мир буйства. Алатау исчезает в клубах облаков. Налетает буря, ветер носится над шелковым разнотравьем гор, трясет расстеленными для мира коврами и покрывалами. Небо грохочет, зарницы сверкают, молнии с треском слепят всех вокруг. Деревья сотрясаются, громадные ели и сосны раскачиваются до корней. Шумит дождь, порывами налетает ливень.

Закрыт тундык, мы наблюдаем за грозой из двери юрты. Такой своеобразный характер природы Алатау вызывает у Азата интересные мысли. Детское воображение будоражит его душу. Он задумывается, его одолевают сотни вопросов: «Аға, а что такое туча?», «Откуда берется туман?», «А какой город у птиц?», «А бабочка может купаться в воде?», «А стрекозы ― это детки самолетов?», ― с этими и сотнями других вопросов он пристает ко мне. Я тоже, безо всякой меры фантазирую. А что делать, если приходится вести себя как сказочный Тазша, автор сорока небылиц, или прославленный Мюнхгаузен.

Азат, видимо, воспринимает меня как самого знающего, всевидящего, всемогущего человека. И если нынешняя моя бездеятельность остается для него не совсем понятной, он не сомневается в моем бывшем «крутом» могуществе. Во всем он видит мою силу ― и в восходах солнца, появлении месяца, в мерцании звезд, в ливнях, в текущей воде, карабкающемся жуке, растущей траве, во всем он видит мое участие.

Вот идет дождь. Грохочет гром, в небе что–то трещит и гремит.

― Аға, там что? – спросил Азат.

― Это гром гремит, малыш.

― А что это такое? Как это?

― По небу трактор идет.

― Куда он идет?

― Пора настала пахать…

Азат задумывается. По его представлениям, я знаю небо как свои пять пальцев. Я там был. Он хочет получить от меня побольше сведений о небе.

― Ты тоже там пахал?

― Хо-хо! Мне пришлось там порядком потрудиться.

― А почему ты снова не поедешь туда?

И правда, сейчас, когда у небесных жителей пахотная страда, когда их колхозники пашут, мое пребывание здесь, мое ничегонеделание кажется непростительным. Его слова приводят меня в замешательство… Но, не желая уронить свой авторитет, тороплюсь сказать:

― Я, светик, мой, жду своей очереди, я много пахал и теперь отдыхаю. Когда очередь подойдет, снова пойду…

― А когда подойдет очередь?

― В десять лет один раз. Восемь лет назад я спустился на землю, теперь через два года должен вернуться на небо.

― Аға, ты обязательно вернись туда. А то ты будешь «лодырь» и тебя выгонят из колхоза, ― после раздумья сказал он.

Я испытываю удовольствие от бесед с ним. Так вот мы разговаривали с ним все лето. И сегодня с Азатом смотрим на горы из окна городской квартиры. Тучи обложили горы, надвигается дождь. Отдельные клочья тумана достигли вершин гор.

― Аға, вон движется туча, как это получается? – спросил он.

― Она может летать.

― Когда ты был на небе, это ты сам видел?

― Да, видел. Знаю. Вон, вон то белое облачко ― мое, я на нем летал.

Азат снова в раздумье. Он не спорит со мной, я много чего видел. Все небо объехал. По высоким горам ездил, пролетал над глубокими морями.

― А что сейчас не летаешь на своем облаке?

― Да оно убежало от меня.

― Как это ― убежало?

― Как-то раз я, оседлав мое облако, опустился на Талгарский пик, привязал облако к камню и заснул, а облачко развязалось и убежало. И с тех пор не могу поймать его.

― А как на облаке ездить, хорошо было?

― Еще бы, очень хорошо.

― Тогда и меня возьми с собой!

― Конечно, возьму, если поймаю его.

― А самолетом нельзя поймать?

― Да, попробую.

― А как там «тетя»?

― Там нет никакой тети, малыш.

― А детей там много?

― Нет, малыш, там никаких детей нет!

― А как же Леля?

― Там никакой Лели нет!

― Ну, тогда я туда не поеду!

― Почему не поедешь?

― Потому, что там нет ни тети, ни детей, ни детской площадки! Неинтересно! Не поеду! А ты знаешь, у нас сегодня было очень интересно!

― Что было интересно?

― Мы сегодня очень много работали.

― А что вы делали?

― Знаешь, кого мы лепили?

― Ну и кого же вы лепили?

― Знаешь, кто там был?

― Ну и кто же там был?

― Горький был, лошадь была. Боря трактор лепил.

― А ты кого лепил?

― Ленина…

― А Ленин ― это кто?

― Знаешь, Ленин ― хороший человек, очень хороший человек.

Азат вздергивает подбородок, запрокидывает голову.

― И почему Ленин хороший?

― Потому, что детей любит. Ленин нам дал дом, чтобы сделали детскую площадку.

― А когда это было?

― Давным-давно были буржуи. Буржуи не давали детям дом, чтобы играть. Потом Ленин рассердился и сказал Красной Армии: «Пли, пли стреляйте!». Красная Армия сказала: «Шагом марш!». И постреляла буржуев и прогнала их.

― Ну, и потом…

― Потом буржуи убежали, их дома остались нам, и сейчас мы там играем…

― А Леля кого лепила?

― Она – Горького…

― А Горький ― кто?

― Он хороший человек, он любит детей.

― А ты откуда знаешь?

― Анна Кипрова сказала.

― А она кто?

― Она – наша тетя! Настоящая тетя!

― Почему это она настоящая?

― Потому, что детей любит.

― И тебя любит?

― Нет, не только меня, Тетя Анна всех детей любит. Потому что у нее детей много. Ты знаешь, такого человека больше на всем белом свете нет.

― О-го-го! Тетя Анна, оказывается, очень хороший человек.

― Хороший человек. Скажи-ка, аға, такой человек у тебя на небе есть?

― Я не видел такого, наверное, нет.

― Нет вот, нет. Такого человека на свете нет. Тетя Анна рассказывала нам о Ленине, о Горьком.

На этом наша беседа прервалась.

Пластинки Ильяса

По всем ссылкам с нами кочевала неразлучная коричневая пара — папин патефон и к нему полукруглая коробка с пластинками. Их было штук 12 или 15. Особенно часто крутили мы пластинки в селе Мерке, где наша семья жила с лета 1942 года по март 1949 г. Состав пластинок не обновлялся вплоть до возвращения в Алма-Ату.

Дай бог мне памяти… Я постараюсь вспомнить то, что хранилось в коробке все годы после ареста отца в августе 1937 года и было уничтожено уже в 90-х годах рукой больного существа. Пластинки были разных фабрик-производителей и на разных языках. На немецком языке Эрнст Буш пел про «Коминтерн» и Эрнст Тельман на уйгурском языке «Ария анархии» и на обороте «Ария отца». Обе арии были из оперы «Анархон». Несколько пластинок на татарском языке. Пела певица на высочайшем сопрано, но я любила крутить «Дисана» (Дисяня) и «Зангар шаль» в исполнении очень приятного баритона.

Пластинки с записями западных оркестров были заиграны нами почти до дыр, и я часто вспоминаю эти мелодии и сейчас: «Девушка играет на мандолине», «Дождь идёт», «Гавайский вальс», «Неаполитанские ночи», «Рио-Рита». И ещё я любила слушать Шопена «Революционный этюд». Громадную пластинку с русским романсом «Очи чёрные» я нечаянно разбила и до сих пор жалею об этом. И была прекрасная пластинка великого Федора Шаляпина «Эй, ухнем» и на обороте «Ария Мефистофеля» из оперы Гуно «Фауст». Казахские пластинки — это были Калибек Куанышбаев со своим «Кыз узату», Канабек Байсеитов исполнял арию Ер-Тарғына из одноименной оперы Брусиловского. И были «Сырымбет», «Екі жирен», «Кара Торғай», «Асет». На них были фабричные марки. По-моему, они были в основном продуктом Ташкентского завода грампластинок.

А были три пластинки, на которых вместо марок была крупная вырезка из малиновой клетчатой бумаги с записями рукой отца: «Ария Кыз-Жибек из оперы «Кыз-Жибек», исполняет Куляш Байсеитова». На обороте — «Гакку», исполняет К.Байсеитова». Ещё такая же пластинка без надписи. Вернее, на арабском шрифте какое-то слово. Пел мужчина на казахском языке, слов я почти не разбирала, но изумительная степная мелодия, тягучая, протяжная и кончалась она непередаваемо печально «…шѳлдедім».

Мы, дети, часто слушали казахские напевы, не совсем понимая и не совсем разбираясь в них, но они властно притягивали наши души, заставляли задумываться, и в нас самих просыпались далёкие степные звуки, будили чувства, неведомые, забытые, но очень родные.

19 января 2006 г. (сосканировать рисунок)

Хочу знать слова этой песни

Интервью газете «Известия» Ильфы Джандосовой записала Л.Варшавская, 28.05.04

Сердце обливается кровью, когда думаешь сегодня о тех замечательных, чистых душой, талантливых людях, которые, будучи преданы революции, угодили под колесо страшного, всеподавляющего репрессивного режима. Сколько их было, спросите вы, этих удивительных романтиков, готовых отдать жизнь во имя равенства и свободы? Достаточно много, ответят историки, чтобы отправлять их на тот свет целыми списками. Именно в таком, расстрельном, на 37 персон, списке значилось имя человека редчайшего поэтического дара, певца гор и степи Семиречья, первого председателя Союза писателей Казахстана Ильяса Джансугурова. Ему было всего 42, когда, измотанного пытками, его казнили в одном из подвалов НКВД и, бросив тело в переполненный таким же грузом «воронок», свезли в братскую яму, что под Алма-Атой, у села Жаналык.

Теперь здесь установлен мемориал. И, как всегда, 31 мая, в День памяти жертв политических репрессий, все, кто скорбит о дорогих сердцу и невинно погибших людях, придут сюда, чтобы поклониться этим безымянным, молчаливым могилам. И, конечно, будут вспоминать, вспоминать. Предадимся этому занятию и мы. Пускай наполнится зримыми чертами неповторимый образ Ильяса, которому этой весной исполнилось бы 110 лет. Восстановить отдельные моменты его непродолжительной, но исполненной прекрасного горения жизни поможет нам его дочь, она же вице-президент общественного фонда Ильяса Джансугурова Ильфа Ильясовна Джандосова-Джансугурова.

Получилось так, что в канун нашей встречи с героями сегодняшнего диалога мне пришлось перекинуться парой слов с Касымом Сапаргалиевичем Бегалиным. Узнав, что я собираюсь разговаривать об Ильясе Джансугурове с его дочерью, он буквально на ходу рассказал мне такую историю. Когда он и его брат были маленькими, им позволялось в доме многое, но категорически не разрешалось дотрагиваться в отцовском кабинете до трех вышитых маленьких подушек. На них не спали, они просто стояли. Изредка их только вытаскивали на улицу и сушили. Добрый и лояльный во всем, отец не подпускал к этим подушкам даже мать и становился сам не свой, когда в доме затевалась генеральная уборка. Табу на подушечки укоренялось с непреложностью, с годами оно обрело силу закона.

«Что ж, причуды есть причуды», — решили мы. Пока однажды…

— Пока однажды, — продолжила рассказ уже у себя дома Ильфа Ильясовна, — не пришел к нам всеми любимый и уважаемый аксакал Сапаргали Бегалин и не принес нам… эти подушечки. В них были упакованы и 20 лет хранились номера газеты «Социалистик Казахстан» с напечатанной в них поэмой Ильяса Джансугурова «Кулагер». Оказывается, тогда, в 1937 году, вещь эта в книжном варианте появиться не успела, так как Ильяс был уже арестован. Но газета продолжала ее спокойно публиковать, и каждое утро читающая публика сбегалась к газетным киоскам за следующей главой. Зная о том, что автора поэмы объявили «врагом народа», Сапаргали-аға сохранил все номера этих газет. И когда со смертью Сталина началась реабилитация невинно осужденных, мудрый старик пришел к нам, в семью Ильяса, и принес зашитые в подушечки свитки с «Кулагером». Представляете, какая это была радость! Ведь у мамы нашей, Фатимы Габитовой, газет этих не было. Ей, когда отца забрали, выстаивать у киосков было некогда. Радость была двойной еще и потому, что вскоре пришла папина реабилитация, и мама вместе с Гали Ормановым и Мухтаром Ауэзовым составляла первый посмертный однотомник отцовских стихов. Естественно, что чудом спасенный «Кулагер» был тут же в него включен.

— Но ведь это настоящий шедевр!

— Да, и Сапаргали-аға, этот великий человек, сохранил его для народа. Я вообще считаю, что архив моей мамы и отца — это достояние нации.

После ареста отца часть архива была изъята. Другая часть хранилась у нас на веранде в большом шкафу, заваленном тряпьем, одеялами и тюками. Когда держать там бумаги стало невозможно, мама передала их своему двоюродному брату Усману Джилкибаеву, который работал в органах. Это было надежное место. В 1949 году, вернувшись из села Мерке, где находились в ссылке, мы нашли все целым и невредимым. Еще до отъезда туда, в 1942 году, в Алма-Ате была конфискована отцовская библиотека. Слава богу, что рукописи и книги из нее попали в Центральный архив Казахстана. Они, как полагается, описаны и инвентаризованы и находятся там до сих пор. Некоторые книги и вещи мама передала на хранение знакомым и родственникам. Черный резной стол, например, стоял у Шары Джандарбековой (сейчас он в Музее Ильяса в Талды-Кургане), книги — у Магиза Джилкибаева.

— В свое время ваш брат Азат Сулеев рассказывал совершенно фантастическую историю с возвращением конфискованных рукописей чуть ли не при аресте Ильяса.

— Был такой факт. И Азату он казался особо знаменательным, потому что он помнит момент самого ареста. В августе 1937 года, когда к нам пришли сотрудники НКВД, ему было семь лет, и он запомнил каждого из них. Особенно живо описывал рыжего, который предъявил ордер на обыск. Мне же было всего два года, и я не помню даже отца. Бумаги действительно забрали, и они подлежали уничтожению. И вот удивительно — в 80-м году вдруг мне звонит тогдашний начальник архивного управления Бижамал Рамазанова и говорит: «Ильфа, там нашелся арестованный архив Ильяса».

Оказалось, что в доме, где жили Ильяс и арестованный раньше и уже к тому времени расстрелянный Билял Сулеев, ютился со своей семьей некий Голубятников, он был работником НКВД[4]. Мало того, он вел еще и следствие по делу Ильяса. Что сделал этот человек? Он дал расписку (я видела ее своими глазами) в том, что он, Голубятников, «подверг уничтожению путем сожжения архив Ильяса Джансугурова». На самом же деле архив он вывез к себе домой и спрятал. И до своей смерти, которая последовала в 1980 году, он держал его у себя. К этому времени старик жил уже один, ни с кем не общался. После его смерти соседи обнаружили старые бумаги, позвонили в архив… И чудо! Там оказались две поэмы, часть романа, стихи, записи народных легенд, наброски других незаконченных произведений Ильяса Джансугурова.

Кстати, там, среди его рукописей, нашелся также и утраченный было роман «Ак-Билек» арестованного за пять лет до этого Жусупбека Аймаутова. Потом по этому роману была написана пьеса и поставлен спектакль. Ильяс, спасший это произведение, понимал, что в случае обнаружения писаний «врага народа» ему грозит арест. Но он, как и удивительный человек Голубятников, шел на это сознательно. Семья наша бесконечно признательна этому сострадательному следователю, а сохраненный им архив пополнил спецфонд Джансугурова в Госархиве республики.

Все эти документы принадлежат народу, нужно только все это обработать, систематизировать и осмыслить. Надо сказать, что, как только мы в 1949 году вернулись из ссылки, мама тут же принялась за восстановление архива отца. Потом все, что было собрано ею, она завещала Мурату Ауэзову, Булату Габитову и мне. Четыре года назад был создан общественный фонд имени Ильяса Джансугурова. Учредители его практически все мы, родственники, и задачи фонда достаточно обширные. Здесь просветительская деятельность, издание книг, создание музеев, работа с общественностью, участие в подготовке рукописей.

Этим занимаются профессионалы, и по возможности высокого класса. Но и мы, родственники, сделали много. Азат Билялов, например, был редким знатоком многих языков и мастером подстрочного и литературного переводов. Он обеспечивал поле деятельности поэтам-переводчикам и в то же время представил русскому читателю дневники, эссе и комментарии нашей мамы Фатимы-ханум. Переводами (я уж не говорю о его кинодокументалистике) занимался только что ушедший из жизни Булат Габитов. Частично освоение творческого наследия отца, пропаганду его личности с превеликим удовольствием взяла на себя Умут Джансугурова. Горный инженер Саят Джансугуров с годами очень увлекся творчеством папы и тоже стал переводить его. Тут статьи, научные исследования. Например, «О музыкальном наследии казахского народа». Имя Мурата Ауэзова говорит само за себя. Я тоже стараюсь что-то перевести, о чем-то написать, что-то прокомментировать. Определенное созвучие в ильясовском творчестве находит и юное поколение нашей семьи. Отдельные стихи перелагаются на музыку и другие языки, их берут на вооружение художники, кинематографисты, телевизионщики и театральные актеры. Фонд издает много книг.

— Талант отца вашего был могуч. Он один сделал столько, что дай бог вам освоить это целым кланом!

— О, вы даже не представляете, насколько вы правы! Когда я прикоснулась к архивам, первое, что меня поразило, — его многогранность. Хотя практически он не получил какого-то специального образования. Он самородок. «До 1920 года, — читаем мы в его автобиографии, — я жил и рос в ауле, пас скот и занимался земледелием. В то время я не мог получить соответствующего обучения, так как школы отсутствовали в нашем районе. Благодаря своей жажде знаний я упорно занимался самообразованием и потому умел читать и писать по-казахски. Любя народную словесность, старался освоить ее и стал неплохим сказителем некоторых казахских эпосов и народных поэм. А уж в 1916 году я познакомился с произведениями Абая, Шангирея, Байтурсунова, Булатова, Карашева, Худайбердиева и прочел все издания «Улен Китаб» казахской литературы». Затем были краткосрочные педагогические курсы учителей в Алма-Ате и Ташкенте, работа в школе, газетах и, наконец, Москва, учеба в КИЖ (Коммунистическом институте журналистики). За три года учебы в Москве Ильяс впитал в себя многое. Тут философия и история, русская и западно-европейская литература, поэтические вечера и диспуты Маяковского и Багрицкого, постижение тайн поэтического искусства и переводы на казахский классиков, начало работы над пушкинским «Евгением Онегиным» (потом, к 100-летию со дня смерти Александра Сергеевича, он перевел его полностью, соблюдая все условия онегинской строфы), встречи с Максимом Горьким и Демьяном Бедным, хождения в поэтические кафе и многочасовые сидения в библиотеках, поездки по стране и публикация там, в Москве, книжки казахских небылиц, освоение новой тематики и создание собственных стихотворных циклов и поэм — «Степь», «Кюйши», «Кулагер»…

Ему удается проявиться едва ли не во всех литературных ипостасях. Ильяс — поэт, драматург, прозаик, фельетонист, сатирик, журналист, переводчик. Шутка сказать — около 100 переведенных на родной язык произведений, среди которых «Евгений Онегин», две поэмы и 30 стихов Пушкина, поэзия Лермонтова, Некрасова, Маяковского, Горького, Бедного и Рождественского, Гейне и Гюго! Активная творческая жизнь, профессиональное общение само собой приводит к мысли о создании творческого Союза писателей в Казахстане. Со всем своим пылом и энергией Ильяс берется за это дело, объединяет художников пера и удостаивается быть избранным первым председателем этого союза. И снова Москва, I учредительный съезд Союза писателей СССР, речь от имени литераторов Казахстана, по совету Горького поездка в Ленинград…

Вот на этой моей акварели я запечатлела некоторые дорогие нам предметы, связанные с отцом. Серебряная сахарница, подаренная Всеволодом Рождественским нашей маме — Фатиме Габитовой уже после ареста отца. Рядом — позолоченный подстаканник. Это тоже дар, но уже Мухтара Ауэзова, сыну Мурату. Во всем этом есть некая символика и, конечно же, своя история. Так вот, сахарница попала в наш дом как знак доброго расположения к отцу и в память о том цеховом содружестве, которое установилось на долгие годы между ленинградскими и казахстанскими писателями. Оказывается, приехав в Ленинград, отец пригласил к нам в республику целую бригаду поэтов и прозаиков, и они во главе с Леонидом Соболевым долго ездили по ее городам и весям, набирая материал для будущих книг, очерков, завязывая творческие связи друг с другом на будущее.

— Отец был общительным?

— Многочисленные друзья — тому подтверждение. Взять, например, книгу Затаевича «500 казахских песен и кюев», которая хранится у моего брата Саята. Здесь на первой странице мы читаем: «Уважаемому, дорогому другу, товарищу Ильясу Джансугурову от сердечно любящего его автора. Александр Затаевич». Да-да, тот самый знаменитый собиратель казахского музыкального фольклора, автор этой книги и книги «1000 песен казахского народа», благодаря которому музыка нашего народа в исполнении Амре Кашаубаева звучала впервые на Международном этнографическом конгрессе в Париже. Александр Викторович вместе с Ильясом ездили по Семиречью, записывая его мелодии и отыскивая все новые и новые таланты.

— Но, для того чтобы ездить и дружить с таким музыкантом, как Затаевич, надо, наверное, иметь и самому отношение к музыке.

— А отец и имел. В воспоминаниях самой старшей из нас, детей, Умут Джансугуровой, говорится, что отец часто пел свои любимые песни — «Асет», «Акку», «Шапибай-ау» и т.д. Голос у него был не сильный, но приятного тембра. Пел он задушевно. Мама в своих дневниках отмечала, что, когда он работал, рядом всегда была домбра. То есть иногда наигрывал, входил в образ и писал дальше. Сын мастера-резчика по металлу и дереву, собирателя и популяризатора произведений народного творчества, отец рано начал играть на домбре, петь народные песни, сочинять стихи и учить грамоте своих сверстников. Кстати, если бы отец наш не был бы знаком с той музыкой, он не смог бы написать такие поэмы, как «Кюй», «Кюйши», неоконченная «Курмангазы» и уж тем более «Кулагер». «Душа Ильяса полна музыки», — сказал Ахмет Жубанов, выслушав в его чтении одну из них. Что касается изобразительного момента, то ничего нам кистью или же карандашом отец не написал. Но у него есть много стихов типа «Картин Жетысу», при чтении которых встают перед глазами все прелести нашего края в красках. Так что будь у него время и силы, он мог бы, наверное, быть еще и художником.

Шакена Айманова в большое искусство тоже привел отец. Есть документ, который свидетельствует о том, как он приехал по делам в Семипалатинск и познакомился с молодым актером Шакеном Аймановым, привез его в Алма-Ату.

— Выходит, что Ильяс Джансугуров стоял у истоков казахского кино?

— И казахского театра тоже. Достаточно назвать его пьесы «Месть», «Турксиб», «Исатай Махамбет». Но эти темы искусствоведами еще по-настоящему не разработаны. Да, отец был многожанровым, многосторонним человеком. Но он умел еще, оценивая обстановку, высказать к ней свое отношение. Недавно Саят Ильясович перевел невесть как сохранившуюся статью отца про Абая, опубликованную в 1934 году. Абая тогда всячески принижали, считали его байским отродьем. А отец, напротив, пишет и пишет о нем как о прогрессивном деятеле. В архиве есть еще поэма «Музкала» — «Ледяной город». Смысл ее таков. Какой-то большой начальник, скорее всего, Голощекин, выдвинул такую идею. Эти казахи, мол, очень богато живут, у них по 20-40 баранов. Поэтому давайте их переведем на оседлость, пусть трудятся, землю пашут, пшеницу выращивают. А где жить? А в Гренландии эскимосы же делают изо льда дома! Вот и мы научим казахов строить иглу, вот и решение проблемы. Вывезли аулы в степь, на зиму всех оставили, по мешку проса дали. А когда весной приехали, то увидели ледяной город и замерзших в нем людей.

— То есть такая образная, гиперболизированная интерпретация идеи Голощекина?

— Конечно. Он видел трагичность положения земляков, но говорить напрямую не мог. Ну а если не напрямую, то хотя бы иносказательно. Сейчас нашлось еще много материалов по его работе в Джетысуйской губернии, когда он был губинспектором народного образования, о том, какие мероприятия он там проводил. Есть справки, что Ильяс собирал детей-сирот и больных детей, направлял их в Алма-Ату, устраивал в интернаты и т.д. В последние годы он уже не писал никаких «ура»-стихов. Пока он был молод, в нем жили большие надежды, и он писал об освобождении от баев-мироедов. Потом пришло прозрение. «Кулагер» — это, наверное, тоже иносказательная вещь. Он ассоциировал себя и судьбу казахского народа с Кулагером.

— Ваше имя — Ильфа — звучит необычно.

— Оно образовано из двух имен: Ильяс и Фатима. Отец и мать — в едином существе. Неразрывно.

— Скажите несколько слов о маме.

— Мама — Фатима Габитова — школьный педагог, высокообразованный интеллигент, женщина большого гражданского подвига. Первый муж ее, Билял Сулеев, был объявлен врагом народа и расстрелян. Она вышла за нашего отца — Ильяса Джансугурова. Он тоже был казнен. Потом она жила гражданским браком с Мухтаром Ауэзовым. Мама вынесла все — опалу, ссылку, голод, холод. Не потеряла ни одного из пятерых детей. Она сохранила архив, когда другие семьи уничтожали бумаги, фотографии, документы, открещивались от родных. Мама ушла из жизни, когда ей было 65 лет. Но за 10 лет после реабилитации отца она проделала колоссальную работу по восстановлению его наследия.

— Чем бы вы хотели завершить наш разговор?

— Сейчас, когда отмечается юбилей Ильяса Джансугурова, я хочу процитировать слова правнучки Ильяса Юли Бурковской, которая живет в Украине. «В мае этого года, — пишет она, — исполнилось бы 110 лет моему прадеду — поэту Ильясу Джансугурову. 110 лет! А с фотографии смотрит красивый сорокалетний мужчина с глубоким, серьезным взглядом. Сквозь очки. Нет — сквозь годы внимательно смотрит на меня. Мог ли он тогда предполагать, что спустя более полувека в далекой Украине его правнучка, читая книгу его стихов, вдруг пронзительно остро ощутит родство наших душ, разделенных во времени и пространстве, но связанных в вечности музой поэзии. Это чувство кровного родства нахлынуло на меня, когда с внезапным удивлением я узнала в дедовых стихах свои давние стихи». Дальше Юля приводит свои строки и завершает: «Степь — украинская и казахская — они очень похожи. Это одна наша земля. Нас волновали одни и те же чувства, одни и те же образы. Исполнилось бы 110 лет! Но не исполнилось и 45. Безжалостная пуля оборвала на лету жизнь «врага народа», оборвала песню степи и гор. Я хочу знать слова этой песни, прочувствовать ее мелодию, чтобы допеть ее по-казахски, по-русски, по-украински. Какая разница для песни?!»

Март 2012.

Фатима Габитова, мама

Наконец дневники Фатимы Габитовой увидели свет

Наконец дневники Фатимы Габитовой, моей мамы, вдовы Ильяса Джансугурова, увидели свет… Потребность больше узнать о этой женщине, вызывавшей восхищение нескольких поколений, а с другой стороны – кривотолки вокруг этой неординарной личности, откровенное неприятие её некоторыми людьми, порой очень близкими, недомолвки и трусливое умалчивание в официальных источниках заставили меня, по рекомендации Мурата Ауэзова, обратиться к помощи работника Госархива Республики Казахстан, Жаната Ахмадиева. Писатель, приехавший из Китая, преклонявшийся перед творчеством Ильяса и ничего не знавший о его личной жизни, отнесся к моей просьбе подготовить к публикации дневники Ф.Габитовой с участием и пониманием. Ему удалось создать объективный, основанный на реальных фактах и документах труд. По его словам, за время работы над архивом мамы, она стала очень близким ему человеком. Он пережил вместе с ней все тяготы, выпавшие не её долю, поражался и восхищался силой её духа, её волей, талантом, неординарностью.

Беспримерный подвиг женщины, сохранившей в тяжелые годы репрессий детей и архив Ильяса, понял и близко к сердцу воспринял Жанат Ахмадиев.

К сожалению, этот труд не был оценен по достоинству. Уже пятый год лежит его рукопись в издательстве «Жазушы», средства, отпущенные на её издание «съела» инфляция, а дополнительная дотация от общества «Жандос» ушла на погашение долгов типографии и прочие расходы. Какие явные и тайные силы мешали и мешают появлению этой уникальной книги?

И вот теперь, благодаря издательству «Атамура» и совместному казахстанско-американскому предприятию «Глотур» эта книга найдет своего читателя.

От всего сердца я благодарю Жаната Ахмадиева за его грандиозный и очень ответственный труд, Мухтара Кулмухамеда за организацию издания, Еркина Калиева за спонсорскую помощь и желаю читателям обрести в этой прекрасной книге друга и советчика в жизни. Хотелось бы также, чтобы и так называемое русскоязычное население Казахстана и зарубежья познакомилось с ней.

7 мая, 1995 год.

Краткая биография Фатимы Габитовой, составленная ее дочерью, Джандосовой Ильфой, на основании документов

Фатима Габитова родилась 14 октября 1903 года в городе Капал Талды-Курганской области. Родители её были уважаемыми людьми города. У них было три дочери, младшая – Фатима. Несмотря на раннюю смерть отца, дочери получили неплохое образование. Фатима училась в татарской и русской школах, окончила медресе Якобие и сдала экстерном экзамены за медресе Хусания в г. Чкалов. С 1918 по 1920 гг она учительствовала в Капальской татарской школе 1 ступени и в школе аула №3 бывшей Танекенской волости.

В 1920 году она выходит замуж за Б.Сулеева и по 1922 год работает заведующей в татарской средней школе в г. Джаркенте. Затем после приезда в Алма-Ату она работает в казахской школе №8 им. Байтурсынова и в Краевой казахской опытно-показательной школе, девятилетке. Вместе с Билялом Сулеевым она в 1929 году едет в Актюбинск и работает здесь в казахской школе №6. У них трое детей: Фарида (1920), Джаныбек (1924), Азат (1930). В Семипалатинске, где мама работает в краевом фармацевтическом техникуме, в 1932 году Сулеева по ложному донесению арестовывают. В этом же году мама возвращается в Алма-Ату и работает преподавательницей казахского языка в Коммунистическом университете им. Голощекина, а также научным сотрудником в секторе «Искусство, наука и литература» при Казнаркомпросе.

Судьба соединяет её с Ильясом Джансугуровым. С 1932 по 1936 гг Фатима работает в Казиздате художественной литературы. Она занята в краевом профбюро писателей и работников литературного труда при ЦК КП(б)К[5], а также трудится в качестве редактора народной и детской литературы КИХЛа[6]. С 1 декабря 1936 г. она преподает казахский язык и литературу в образцовой казахской средней школе №12 и в Алма-Атинском педагогическом техникуме.

У Фатимы с Ильясом родилось трое детей: Умут (1933), Ильфа (1935), Булат (1937). После гибели Ильяса в 1937 г. мама вынуждена была уехать в Семипалатинск, где она с 1938 по 1940 г. работала в русском педагогическом училище. В 1940 году она возвращается в Алма-Ату и работает ответвыпускающей в Казфилиале института МЭЛ[7] при ЦК КП(б)К, а также в казахском республиканском техникуме физкультуры.

В 1942 году наша семья выезжает в село Мерке Джамбулской области и по 1949 год мама работает учительницей и завучем в казахской средней школе им. Калинина. В Мерке в 1942 году родился Мурат Ауэзов. В 1943 году на фронте погиб Джаныбек Сулеев.

В 1949 году наша семья возвращается в Алма-Ату, мама работает в мужской казахской средней школе №18.

В 1951 году она оформляет пенсию за выслугу лет и приступает к работе над архивом отца, который был посмертно реабилитирован в 1957 году. Вскоре после проведения юбилея отца в 1964 году она заболевает и 6 января 1968 года умирает в возрасте 64 лет. У Фатимы Габитовой две правительственные награды: медаль «Материнство 1 степени» и медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

20 марта 1982 г.

Фатима Габитова – женщина-легенда

Есть судьбы, которые восхищают, завораживают, заставляя мучительно размышлять о смысле жизни. Что делало во все времена женщину легендой? Ум, красота, независимость, сила духа. Плюс искра свыше, божественная харизма, вызывавшая преклонение одних и зависть других. Именно такой была Фатима Габитова. Судьба её восхитительна: она пережила и великую любовь, и великие потрясения, удивительные обретения и страшные потери.

Фатима Габитова родилась 14 октября 1903 года в уезде Капал Жетысуской губернии у подножья Джунгарского Алатау. Там же обучалась в русской школе для девочек, затем закончила татарский медресе Хусайния. А с 1918 года с Капальской татарской школы началась её педагогическая деятельность. Талант Учителя с большой буквы на протяжении всей её жизни помогал выстоять в борьбе за жизнь. Множество учеников в разных уголках страны с благодарностью вспоминают и почитают свою учительницу.

Фатиме было суждено стать музой трех выдающихся личностей: Биляла Сулеева, Ильяса Джансугурова, Мухтара Ауэзова. И, что не менее важно, матерью их детей. В годы сталинских репрессий (1930-1950) она героически перенесла с малолетними детьми все тяготы неоднократных ссылок: сначала в Семипалатинск, затем в город Мерке Джамбулской области. Все эти годы она кропотливо вела уникальный дневник, ставший сегодня источником многих ценных сведений о жизни той поры. В это же время Фатима Габитова совершает гражданский подвиг: она сумела уберечь от обысков, сохранить и обработать архив Ильяса Джансугурова, несмотря на то, что это представляло реальную угрозу для её жизни и свободы. Фатима Габитова награждена Медалью материнства 1 степени, медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».

Вся жизнь Фатимы Габитовой связана с широкой литературной и просветительской деятельностью. В 1934-36 годах она была редактором фольклора и детской литературы Казиздата, вместе с Ильясом Джансугуровым, Сакеном Сейфуллиным, Беимбетом Майлиным участвовала в работе I съезда Союза Писателей (Москва, 1934 г.). Ни на один день Фатима не перестает трудиться. Редактирует книги, собирает произведения восточного фольклора, пишет статьи, воспоминания, этюды из жизни современников, занимается переводами, работает над архивом И. Джансугурова и возрождением творчества поэта после его реабилитации в 1957 году. Из литературного наследия Ф.Габитовой опубликованы три книги:

«Өртеңде өскен гүл», 1995
Название коричневой книжки написать
Фатима, 2010.

Уникальность личности Фатимы Габитовой состоит в парадоксально гармоничном сочетании таких черт как безупречная красота, женственность, самоотверженное материнство, потрясающая способность к пробуждению великой любви и вместе с тем мужественность и стойкость, несгибаемая воля и сила духа, осознанная ответственность перед историей за выполнение своей высокой миссии, огромное человеческое достоинство и приверженность к истинным ценностям жизни.

Приглашаем Вас на торжество, посвященное 100-летию Фатимы Габитовой. Наш вечер – соприкосновение с судьбой выдающейся личности, женщины- легенды, ставшей для многих примером истинной гражданственности и великой любви.

Ждем Вас 17 октября 2003 года в 17-00 в Большом конференцзале Национальной библиотеки Республики Казахстан по адресу: пр. Абая, угол пр. Абылайхана.

И сколько б мне ни выпало гонений,

Своей судьбе навек я благодарна…

Купальщицы, рассказ Фатимы Габитовой

В 1926 году мы, несколько учителей Алматы, сходили домой к единственному в те дни художнику нашего города Николаю Гавриловичу Хлудову и познакомились с его работами. Из картин, увиденных нами, мне особенно понравилась та, где были изображены три молодые казашки, купающиеся под сенью каменной глыбы, с которой водопадом обрушивалась зажатая горами, яростно прыгающая с камня на камень река Большая Алматинка.

Николай Гаврилович, неоднократно с любовью изображавший виды Семиречья, страстно влюбленный в красоту этого края и с поразительной точностью передававший ее. был также искусным мастером, сумевшим показать и внешнюю привлекательность, и беспечный характер народа, жившего среди этой прекрасной природы. Когда смотришь на картину Николая Гавриловича «Купальщицы», невольно на память приходят слова поэта, воспевшего водную стихию Семиречья.

«Вид вздыбливающихся камней в фонтанах брызг поражает…» и еще «…Шутя размывая горы, с грохотом гонит камни по жемчужному руслу вода…» У каждой из купающихся в жемчужном лоне реки свой облик, свои неповторимые чувства.

На переднем плане – стремительные горные струи разбиваются о громадный серый валун на середине реки, от ударов взметываются до самого неба и моросью осыпают стоящую, упершись в камень крепкими смуглыми ножками женщину, тело которой красиво обвито длинными черными прядями. Она брызгает водой на спускающуюся с берега женщину, которая только собирается зайти в воду. Капельки, стекающие с тонких пальцев, сверкают в потоке света, подобно алмазной россыпи, сыплются и исчезают в белой пене реки, бесконечно перекатывающей камни.

Женщина на втором плане, придерживая одной рукой распущенные, еще сухие, развевающиеся от ветерка кудрявые волосы, в чуть боязливой улыбке, обнажив ровные белые зубки, уже готова вступить под фейерверк жемчужных и алмазных брызг в белопенные объятия горной реки.

На заднем плане красивая, статная женщина с только у горных народов встречающейся гордой осанкой, высоко подняв обеими руками распущенные черные косы, зажмурив глаза, стоит в пене водопада. По ее лицу заметно, что она испытывает огромное наслаждение – легкая улыбка лежит на ее губах.

Эта картина сразу же стала для меня особенно дорогой, так как наряду с пейзажем родного мне Семиречья присутствовали здесь знакомые и близкие черты моего народа – духовные и физические качества, самобытная красота его, поэтому я принесла Николаю Гавриловичу в дар очень редкий в те дни отрез китайской чесучи и выпросила картину для себя.

До 1932 года, в каком городе, в каких обстоятельствах я бы ни оказывалась, «Купальщицы» не покидали изголовья моей постели. Благодаря этой картине перед моими глазами всегда вставали виды прекрасной природы Семиречья. В 1932 году я возвратилась из Семипалатинска в Алма-Ату. «Купальщицы» остались в доме Таира Жомартбаева, учителя по профессии. В 1938 году, будучи в Семипалатинске, я начала поиски «Купальщиц». Но не только «Купальщиц», но и самого Таира Жомартбаева не смогла найти – старый благородный учитель пал безвинной жертвой сталинских репрессий.

Теперь у меня есть просьба: того, в руках которого оказалась эта картина, доставившая мне много радости в дни молодости, прошу присоединить ее к картинам дорогого Николая Гавриловича Хлудова, хранящимся в Центральном Музее Казахстана. Никто, кроме сдавшего картину, не может претендовать на вознаграждение музея, а у меня не будет к этому человеку ничего, кроме слов благодарности.

Персональная пенсионерка

Фатима Габитова

24 декабря 1964 г.

Последние дни жизни Фатимы Габитовой

В 1964 году у тәте появились первые признаки болезни, унесшей ее в могилу. В том же году отмечалось 70-летие нашего отца, Ильяса Джансугурова. Мы собрались на праздничный бешбармак у тәте на Фонвизина 17-6. Стол накрыли во дворе. Были мы, дети Ильяса: Саят, Умут, Ильфа, Булат, были и Мурат и әңі, Хуппижамал. тәте сказала: «Что-то я себя неважно чувствую последнее время. Тамақ өтпейдi». Поела с нами немного, но через некоторое время встала, отошла к яблоне, и ее вырвало. Мне стало как-то не по себе, смутно и тревожно на душе. Тәте выглядела уставшей, да и предпраздничные хлопоты отняли у нее достаточно сил и здоровья.

Затем были поездки на родину отца в Аксу, Кызыл-Тан. На берегу Аксу тогдашний первый секретарь, Турсун Ахмедов устроил прекрасный праздник – ряды белых юрт: каждый совхоз постарался как можно лучше, богаче отделать, украсить свою юрту, блеснуть гостеприимством. Были и концерты самодеятельности, была и байга, қазақша күрес, ярмарка, состязания акынов и т.д. На берегу Аксу, на сцене в президиуме сидела тәте, рядом представители власти. Среди них С. Муканов. Позади большой портрет Ильяса. В распоряжении гостей – нарядные юрты, отменное угощение. Кумыс лился рекой.

Для нас, детей Ильяса, все было почти вдиковинку. Пожалуй, впервые присутствовали мы на таком торжестве и не чувствовали, что для тәте это был последний той. Осенью 1965 г. мы с Санджаром, забрав двух старших девочек, уехали в Москву. В 1966 г. забираем и третью. Два года пребывания в Москве пролетели быстро, переписывались с тәте часто. Она очень помогла нам в трудные годы учебы Санжара Уразовича в Академии Общественных наук в Москве. Раз в три месяца присылала 100 рублей и еще какую-нибудь сумму на покупки для нее. Открытки, очень лаконичные, приходили от нее редко, последние были написаны слабеющим почерком.

В середине мая 1967 г., не дождавшись окончания учебных занятий в школе и защиты диссертации Санжаром, я с тремя девочками вылетела в Алма-Ату. Сразу же приехала к тәте. Она была неузнаваема. От величественной дородной красивой женщины почти ничего не осталось. Какая-то коричневая кожа, высохшая и донельзя исхудавшая, она уже почти не поднималась с постели. Дома хозяйством распоряжалась Биби-тәте, Марзия Зайнуллиновна Ильдарова. Здесь же жили Булат с Карлыгаш, которая ухаживала за тәте, и в то время была на седьмом месяце беременности. Пища у тәте не проходила, приходилось делать питательные клизмы. Ее постоянно рвало. На коричневом лице – огромные усталые глаза, взгляд которых по-прежнему действовал на людей гипнотически. Приехал из Москвы Мурат. Врач появлялась постоянно. Все жили в тревожном ожидании.

Как-то раз, лежа в постели, она позвала меня к себе. «Ильфа, иди, одень вот это», – и показала на свой гардероб, где висели костюмы, платья, сшитые в свое время у самых модных портных. Я послушалась, но все было большое. Она с каким-то печальным интересом смотрела, как я одевала и снимала ее одежды. «Это все твое…». «Не надо мне ничего», – ответила я, – «Сама будешь одевать, когда выздоровеешь».

Наш приезд подействовал на нее благотворно, но не надолго. Врач предупредила меня: «Следите за рвотными массами, когда появится нечто, похожее на кофейную гущу, покажите мне». И действительно, через несколько дней тәте вырвало «кофейной гущей». Я показала врачу. «Так…. Это распалась опухоль, теперь через некоторое время ей станет лучше, но не надолго».

Действительно, тәте стало лучше. В желудок стала поступать пища. Острые черты лица смягчились, кожа начала светлеть, тәте уже вставала, ходила по комнатам, спускалась в садик и подолгу сидела, начала интересоваться домашними делами, ела даже с небольшим аппетитом. Я на кухне целыми днями готовила ей тертые супы, каши, котлеты на пару. Привозила с собой девочек, но их шумная игра раздражала тәте, она быстро уставала от них. Настолько хорошо она себя почувствовала, что в один прекрасный день взяла лопату и начала поливать свой крошечный садик, направляя воду по арыкам. Но надолго ее не хватило. Мы все радовались, думали, что дело пошло на поправку, забыли про слова врача.

После успешной защиты диссертации в Академии приехал из Москвы Санджар, и я уже не каждый день бывала у тәте. Биби-тәте уехала в Душанбе. Мы с Санжаром и детьми съездили на недельку на Иссык-Куль. Дома оставались Мурат, Булат и Карлыгаш. В августе 1967 года я забрала тәте к себе домой, так как Карлыгаш 16-го числа легла в роддом, и появилась Лейла.

Материально в то время нам жилось очень туго, только через два месяца Санджару предложили работу — пост зам. Председателя Комитета по радио и телевидению. Я почти пять месяцев была безработной, в ноябре прошла по конкурсу на ассистента кафедры иностранных языков в КазПИ. В доме по Пушкина 114 – пусто, почти вся мебель вывезена родственниками Санжара из аула. Они надеялись, что он останется в Москве, и решили, что здешняя мебель нам ни к чему. Но квартира была теплой, санузел работал, телефон, горячая вода, газ. Тәте дала Санжару деньги, и он купил жилую комнату и кухонный гарнитур. Жизнь налаживалась, хозяйствовали мы сами с малышками. Я стирала, убирала, готовила. Ая пошла уже во второй класс, Дина с Жанной – в детский сад. Редко приходили к нам посетители, бывал Абдулла Карсакбаев. У них с мамой были дружеские, доверительные отношения, приходила Айтбала Орманова с Чукеновой Торгын, жена Сакена Сейфуллина – Гульбахрам-апай, Гульжамал Майлина, Хажим Жумашев, кто-то еще, я их не запомнила.

В это же время тәте составила завещание. В сберкассу, куда поступала ее пенсия, она не ездила, а на расходы мы потихоньку тратили деньги из черной шкатулки, оставленной ею на похороны – 400 рублей, завернутые в бумажку. Я покупала для нее молоко, сливки, кумыс через день по три литра, варила ей курицу. Один раз она попросила меня купить ей живую курицу, но на базаре мне подсунули петуха, и изрядно помучившись с ним, я сварила куриную лапшу, до которой сама не дотронулась, так как резать его пришлось мне.

В начале ноября 1967 года она уже редко вставала, пища проходила, но уже не усваивалась, она просто прокатывалась по внутренностям. Тәте слабела, уже почти не ходила, рвота стала почти беспрерывной. Начались бессонные ночи. Несколько раз за ночь я вставала, убирала за ней. Начали отекать ноги. Врач сказала: «Когда отек дойдет до пояса, надо ждать конца. Это голодный отек». Как я ни старалась следить за чистотой ее тела, начались пролежни, не помогало ни камфорное масло, ни резиновый круг. Кости, тяжелые и острые, продавливали кожу. К моральным страданиям добавились невыносимые физические…. Все чаще она лежала отвернувшись, а иногда я, целыми днями колготившаяся на кухне, чувствовала, как она смотрит на меня, следит за каждым моим движением. Вся жизнь ее сосредоточилась в этом взгляде…. И все ближе финал …

Одну из ночей я никогда не забуду…. Только я ее обмыла, уложила на чистое, закончила дела по дому, легла и уснула, как вдруг проснулась от грохота. Подбежала к тәте и увидела…. На коленях на полу стоит тәтеша, пытаясь помочь себе, кругом разбросаны простыни, одеяло, бессильной рукой пытается подсунуть под себя судно, а громадные черные глаза смотрят на меня так затравленно, как глаза раненой лани…. Я подняла ее, принесла таз, чайники с водой, вымыла ее, уложила, простирала все и плакала молча – так тяжело было на душе. Ведь она – очень гордая, самолюбивая и очень сильная когда-то женщина, и вот есть кто-то, кто видит ее слабой и беспомощной…. А потом все пошло очень быстро, болезнь перешла в бурное наступление. За две недели до смерти, после двадцатого декабря, ей уже делали обезболивающие уколы, через четыре часа. Она почти не двигалась, отказалась от пищи. Рядом по ночам дежурили Мурат и Булат. Карлыгаш с ребенком оставалась на Фонвизина 17-6. Мурат тоже жил там с Хорлан. Иногда Хорлан заходила проведать тәте.

Нерадостным был наш Новый 1968 год. Санжар принес пушистую елку, но игрушек мы не вешали, да и не было их. Но все-таки за стол собрались, поздравили друг друга и тәте. Она совсем не вставала, лицо опять стало коричневым, глаза – тусклыми. В ночь с 5 на 6 января мы все уснули каким-то необыкновенным сном: не только дети, Санджар, но и мы с Булатом, дежурившим около тәте. И сон мой был лёгким, радостным. Давно не спала я так спокойно, просто волшебный какой-то сон сморил меня…

Вдруг как будто меня кто-то толкнул. Я встала, пошла к тәте, показалось — она спит. Входная дверь у нас была открыта всегда: приезжали медсестры делать уколы. Они не звонили, а заходили сами, благо, свет горел всю ночь. Был уже седьмой час утра. Я походила, потом снова подошла к тәте, мучимая тяжелыми предчувствиями. Взгляд из-под полуоткрытых век был безжизненным…. Я похолодела, разбудила Булата, Санджара и позвонила Умут. Соседка с верхнего этажа закрыла тәте глаза….

Перед кончиной тәте говорила тине, что приедет очень много народу, нужно, чтобы мы их хорошо приняли, а поминок устраивать не надо. Но мы в меру сил собирались и отмечали и 7 дней, и 40 дней, и год. 9-го января мы похоронили ее на Кенсае. Как она просила, мы не собираемся в день ее смерти, но в день рождения, 14 октября, мы накрываем стол и приглашаем родственников и друзей.

Мы, дети и внуки Ильяса Джансугурова, часто бываем в Жаналыке, что лежит в 20 км. от Алматы в северном направлении, на бывшем Семипалатинском тракте. Здесь тайно зарыты безвинно казнённые советской властью жертвы сталинского произвола. Но доподлинно нам неизвестно, где могила нашего отца и деда.

На Кенсае недалеко от конторы, незаметное с дороги, в тени кустов сирени, посаженных Санджаром Джандосовым, стоит последнее пристанище Фатимы Габитовой, маленький мавзолей, построенный руками её сына, Булата Габитова и Байжумарта Бекмуханбетова летом 1969 г. Строительный материал, ракушечник, прислал с Мангышлака друг Санджара Дмитрий Николаевич Клинчев, работавший в то время зам. Председателя Гурьевского облисполкома.

Рисунок мамин — Мавзолей

Решетчатая дверца сделана по инициативе и рисунку Пулата Ильдарова. Внутри мавзолея, воздвигнутого по моему эскизу, настенный портрет нашей мамы, Фатимы Габитовой, исполненный по заказу Мурата Ауэзова. Напротив – могила Марзии Ильдаровой.

Март 1998 г.

Омир-дауыл. Женщины семьи Габитовых

Өмір — дауыл, жүрек — от,
Істеген іс — есеп-шот,
Не бітірдің, не істейдің,
Кейінгі заман — қазы-сот.
Мезгіл баста тұрмайды,
Қызықты өмір ұрлайды.

Ілиястың Марзияның
Альбомына жасылған сөздері
11 августа 1923 ж.

Алматы

Передо мной пожелтевшая фотография, сделанная в 1918 году в городе Капал Талды-Курганской области. В те времена Капал был форпостом России на границе с Китаем, здесь стоял офицерский гарнизон, много было татар, бежавших от рекрутчины из центра России, принявших казахские фамилии, да и самих порядочно оказачившихся. На старинной фотографии сидит моя бабушка, за нею стоят в рост три девушки, три сестры. Бабушку зовут Гайнижамал Хисматулатовна Джилкибаева, девушек — Разия, Марзия, Фатима. Фатима — младшая, ей 15 лет, но стоит она посередине — ростом выше Марзии. Все трое на пороге новой жизни. Как сложится их судьба? Эти три девушки сами выбрали свои дороги, и каждая из этих дорог разительно отличается от другой, многотрудной и светлой жизни.

Гайнижамал

Гайнижамал в 24 года осталась вдовой с тремя малолетними дочерьми на руках. Муж ее, Зайнулла Габитов, по слухам был отравлен родственниками. Что послужило причиной той трагедии — неизвестно. Фотографии хорошо передают облик Гайнижамал, да и сама я помню ее хорошо. Она приезжала к нам в Алма-Ату в 1941 году с тетей Марзией. Строгая, высокая, статная, похожа на грузинку. Большие черные глаза ее редко улыбались, над верхней губой росли усики, что отпугивало нас, детей. Бабушка получила духовное образование, была очень грамотной, читала на арабском и фарси. Пользовалась уважением среди населения Капала, ее называли «абыстай» — духовная наставница, пастырь.

Дочерей своих держала в строгости, приучила к рукоделию, к хозяйству. После смерти мужа прирабатывала шитьем на дому, готовила различные блюда и яства для тоев. На дочерей оказала очень большое влияние, жила в основном со средней дочерью Марзией и умерла в Сталинабаде в 1947 году в возрасте 72 лет. Мы жили еще в Мерке, когда пришли горестная весть о ее смерти, и в архиве мамы сохранились строчки, написанные на смерть бабушки. Мама сохранила и все письма, написанные ее бабушкой, а у меня есть ее вышивки.

Разия

Старшая дочь, Разия, родилась в 1898 году, с детства любила мистику, волшебные сказки, знала множество древних легенд, обладала превосходной памятью, окончила духовное училище — медресе, внешне была похожа на мать, но не вызывала ни теплоты, ни желания общаться с нею. От нее несло ханжеством, внешнее благолепие, сладкий голос не внушали доверия. Она была склонна к бродяжничеству, не терпела контроля, предпочитала жить одиноко, независимо ни от кого. Часто видели Разию ночующей на вокзалах, она была очень полной, неопрятной. Под широкими азиатскими платьями носила полуистлевшие бешметы с бесчисленными карманчиками, в которых находился бог весть какой хлам. Была клептоманкой, не чуралась и подлогов. Очевидно, была не совсем здорова. Учительствовала, писала стихи, занималась философскими вопросами, особенно сильных родственных чувств ни к кому не испытывала. Единственная ее дочь Шолпан воспитывалась в юности у бабушки. Тетушки, Марзия и Фатима, постоянно заботились о ней.

Но Разия, долго пропадавшая в неизвестности, предчувствовала чужую смерть: как вещая птица вдруг могла появиться на похоронах без вызова или известия. Странно отчужденная от семьи и близких, она в трагические минуты возникала и провожала в последний путь своих родных, искренне и безутешно оплакивала их, а потом так же внезапно исчезала. Меня пугали ее большие черные, какие-то библейские глаза, благообразные, иконописное лицо, мягкие, округлые движения, двигалась она бесшумно, внезапно оказывалась за спиной. Большей частью сидела, нахохлившись, в сумраке полуподвального помещения, потихоньку делала какие-то свои дела, в общем, жизнь ее была таинственной для нас, непонятной и странной. После ее смерти 1985 году в риссовхозе «Казахстан» Чимкентской области (куда я поехала на ее похороны), ее дочь Шолпан дала почитать ее тетрадки со стихами, и Разия открылась мне совсем с другой стороны. В основном, стихи отражали ее взаимоотношения с окружающими людьми. Обида на какого-то директора школы, на соседку, попутчика — и вот рождаются стихи, и среди них есть совсем неплохие. Это стихи, посвященные смерти моей мамы и далекой родине Капалу.

Разия, будучи неприкаянной бродягой, вечным скитальцем, была великолепной поэтессой, незаурядной натурой.

Марзия

Моя тетушка Марзия… Мы называли ее Биби-тәтә, т.е. старшая тәте, старшая мама. Она и была старшей мамой для меня, наставницей, советчиком в нелегких жизненных вопросах. Она была верным другом моей мамы, ее душеприказчицей. Всю свою жизнь она, как никто из родственников, связала свою судьбу с судьбой своей сестры, Фатимой Габитовой, воспитывала, учила уму-разуму ее детей, помагала им, нянчила ее внуков. Мне выпало счастье тесно общаться с ней, пользоваться ее благосклонностью, беседовать, ощущать теплоту ее рук и сердца. Моих дочерей, Дину и Жанар, она нянчила, выручала нашу семью в самые тяжелые времена. Белый крепдешиновый платок с бахромой она дала мне, и он так хорошо передает ощущение от нее самой — в памяти сразу же воскресают ее голос, слова, ощущение энергии, которое постоянно исходило от нее.

Невысокого роста, крепенькая, с крупной головой, на которой всегда чуть набекрень сидел беленький беретик; шарф, повязанный одним углом на груди; быстрые мелкие шажки. Ей было присуще чувство долга, ответственности. Как-то летом мы попросили ее пожить на даче, и вот, когда остальные уехали, она, почти полуслепая, не бросила дачу и осталась там с нашей дочерью, 4-летней Фатимой, до нашего приезда. Она приходила ко мне осенью 76 года пешком с палочкой — через кишащие транспортом улицы делать мне массаж, когда я лежала, разбитая острым радикулитом. До сих пор помню ее ручки — энергичные, теплые, от них сразу же становилось легко и тепло, боль отступала. Говорила она басом и часто категорично, командирским тоном, но никто ее не боялся. Наоборот, все любили. Между Санджаром и ею были особенные отношения, может быть, и на идеологической общности: оба были великими приверженцами партии коммунистов.

Прирожденно советско-партийный работник по характеру, Марзия после окончания обучения в Капальской и Жаркентской школах начинает учительствовать и вступает в ряды ЛКСМК[8]. В эти же годы она обучает Ильяса Джансугурова русскому языку. Партийная учеба и работа в партийных органах вызывают необходимость связать свою жизнь не только с Казахстаном, но и с Узбекистаном и особенно Таджикистаном, в котором она прожила около 40 лет. Первая в истории Таджикистана женщина-секретарь райкома, а с 1937 года – член ЦК КП(б) Таджикистана. В 1968 году она возвращается в Алма-Ату персональныой пенсионеркой. В 1978 году отмечает 50-летие пребывания в рядах партии банкетом, и через 2 года умирает от сахарного диабета, полностью разрушевшего ее психику. Сахарным диабетом она страдала долгие годы, упорно боролась против этого недуга — сама делала себе уколы инсулина, вела активную жизнь, помагала всем, кому могла. В последние годы у нее развился величественный бред — якобы она в молодые годы попавшее в ее руки во время раскулачивания золото не передала советским властям, и сейчас, когда товарищ Брежнев ведет борьбу за мир, нужно это золото найти и отдать государству. И к ней якобы приезжали на кофе или на чай, звонили Брежнев и президент США Форд, она вела с ними беседы на темы высокой политики, делилась опытом работы.

Семейная жизнь Марзии складывалась не совсем удачно. Первый ее муж, Гали, казах, офицер, преподавал в Ташкенском пехотном училище. У них родился сын Сунь Ят-сен, названный в честь знаменитого китайского революционера, но он умер малолетним, и семья распалась. В 1928 году Марзия уезжает по путевке ЦК КП(б)К в Таджикистан на борьбу с басмачами и неграмотностью. И здесь в ее жизни входит Шариф Дадабаев, репрессированный в 1938 году, а в апреле 1939 года рождается сын Пулат, носящий фамилию матери — Ильдаров. В архиве Марзии есть документ, в котором она отказывается от мужа. Какие тяжелые времена! Они коверкали, ломали судьбы людей и их психику. Не поддавалась им только Фатима Габитова, моя мама, младшая из сестер. Ничто, никакие гонения не могли сокрушить ее могучий дух, могучий интеллект, иссушить ее блестящий мозг.

Фатима

Ей выпала необычная судьба… Долгожданная радость — опубликованы ее дневники, нет, далеко не все, вышли выдержки из ее дневников, вышла в свет уникальная книга это удивительной женщины, Фатимы Габитовой, «Алыптар тағдыры» (күнделік дәптерден), в 1995 г.

Рушатся и создаются миры, снова и снова возникают из небытия и исчезают люди, неся миру с собой мысли и чувства, возрожденные из пепла… И те, с которыми нам довелось в жизни соприкоснуться, оставляют в душе и сердце глубокие следы, и, если это раны, они кровоточат, не заживая долго-долго, до самой смерти.

Я ни на один день не могу забыть ушедших от меня дорогих людей, я, пережившая их, ношу в сердце боль постоянную, непреходящую за их недожитые дни, неспетые песни… Мне трудно представить маму молодой, порой кажется, что в моих дочерях я вижу ее, свою красоту она передала не мне, а в них рассыпала она свое обаяние, характер, волшебную красоту… Я же помню ее уже поседевшей, дни и ночи работавшей в Семипалатинске, в Мерке, принесшей домой из военкомата, где она учила казахскому языку курсантов, две буханки черного хлеба, маму вместе с нами ходившей на огороды — сажать кукурузу, тыкву, убирать будылья. Помню ее в темной комнатке глинобитной мазанки, плачущей после известия и гибели сына Джаныбека, помню, как резко разговаривала она с М. Каратаевым, приехавшим с сыном просить у нее прощения, помню учительницей и завучем казахской школы имени Калинина, затем после переезда в Алма-Ату учительницей средней школы № 18. Там она долго не работала. У нас было достаточно средств на небогатое, но стабильное существование. Благодаря постоянной помощи Мухтара Ауэзова, мы все выучились, и мама могла заняться личными бумагами, своим архивом, который включал немало и Ильясовских вещей.

Меня всегда поражало, как она умела предвидеть будущее, знала, что придет время и востребуется все, что, казалось бы, ушло навеки. Она сохранила вещи Ильяса, оставшиеся после разбойных конфискаций, архив Ильяса, в том числе его записку из тюрьмы 1938 года, записку Жумата Шанина 1933 года. Я помню, как она боролась за публикацию произведений Ильяса, как страдала, приходила уставшая, обессиленная и, немного передохнув, снова была готова биться за него. Сколько было ею написано заявлений, прошений, требований во все мыслимые и немыслимые инстанции, и были какие-то ответы. Помню, как в Мерке нам вернули корову взамен украденной, так как мама написала самому М. И. Калинину.

Жизнь ее была борьбой за нас, за память Ильяса. Помню, как заставила она вернуть присвоенные разными писателями произведения Ильяса. Его лирические стихи нашлись у Гали Орманова, перевод «Гаврилиады» — у Бекхожина, перевод «Евгения Огенина» — у Шангитбаева. Помню ее незабываемое выступление на партсобрании в Союзе Писателей Казахстана в 1957 году, посвященное реабилитации трех: Сакена Сейфуллина, Ильяса Джансугурова, Беимбета Майлина. Когда появилась она, элегантно одетая, величественная, с гордо посаженной головой, все замерли. Под гипнотическим взглядом ее черных сверкающих глаз гомонящий зал моментально притих. Когда она взяла слово, речь ее разительно отличалась от речи предыдущих ораторов. Вскользь поблагодарив Хрущева и казахстанское правительство, она протянула руку в зал и, указывая в первый ряд сидящих, начала перечислять грехи одного за другим. «Ты написал донос на Ильяса!…», «Это ты присвоил его труды!…», «Это ты выгнал семью Ильяса и занял его квартиру!…». Это было что-то неслыханное, грандиозное! Я сидела в восторге, не понимая и половины того, что говорилось, но полностью разделяла её чувства. А потом был 70-летний юбилей отца, в 1964 году. Она была уже больной…

Мужественно переносила она страшную болезнь «қылтамақ». Болела 4 года. Перед смертью часто вспоминала Капал, детство, юность. Неимоверно худая, уже совсем не напоминавшая ту, полную жизненной энергии женщину, она угасла на рассвете 6 января 1968 года…

Хуппижамал

Еще об одной женщине мне хочется рассказать — Хуппижамал, младшей сестре Гайнижамал, родившийся в 1890 году. С девяти лет она помогала рано осиротевшей семье своей сестры, почти всю свою жизнь связала с судьбой Фатимы, сопровождала её в ссылках, делилась с ней и в горести, и в радости. Благодаря ей мы выросли, была она большой опорой Фатимы в её скитаниях.

Маленькая, хрупкая, но очень выносливая, с большими натруженными руками целый день она убирала, носила воду, варила обед, ходила по магазинам, на базар, стирала. Конечно, мы помогали, но, в основном, все лежало на ней.

В семье у нас был культ чтения, не книги, нет, а именно чтения — читалось всё, и книг было много, но к сожалению, мало читалось на казахском языке. Нам говорилось: «Кітап оқыңдар – адам боласыңдар!». И редко когда мы помогали әңі по-настоящему. В архиве мамы есть воспоминания Хуппижамал об отце, разумеется, записанные мамой. Когда Ильяс с Фатимой уехали в Москву летом 1934 года, шестимесячная Умут очень страдала без материнского молока, әңі дала ей грудь и вот, у нерожавшей женщины появилось молоко, и какое-то время Умут кормилась молоком әңі. Этим объясняется то обстоятельство, что Хуппижамал не могла просто бросить нашу семью, но особенно она была привязана к Умут, которую называла «қайын-қызым», относилась к ней иначе, чем к нам, остальным детям. А затем эта любовь перенеслась на Нурлана, кстати, әңі очень ревниво относилась к мужьям Умут.

Для неё существовали только она и Нурлан. Но со стороны Умут к ней не было особенной любви и нежности. В 1970 әңі умерла от инсульта. В 1990 году, когда ей исполнилось 100 лет, мы с Санжаром и Пулатом съездили на кладбище, нашли её заброшенную могилу, прочитали молитвы, как-то отметили её столетие.

Шолпан

И я хочу вспомнить Шолпан, дочь Разии от первого брака. Я долгие годы переписывалась с ней, дружила. Она родилась в 1918 году, умерла в 1993 году. В одном из писем она просила меня через Мурата найти ей родственников в Алтынлыке, недалеко от Кульджи. Отец её, Курбанходжа, ездил со своей матерью Дилярамхан в Мекку на поклонение, и они всходили на гору Арафат.

Курбанходжа умер, когда Шолпан было всего один год. Гайнижамал не отдала Шолпан родственникам Курбанходжи, и дочь Разии с тех пор воспитывалась у неё. Первый муж Шолпан был узбеком, от него она родила 10 детей, затем она вышла замуж за Турдыкулова Тағала, казаха, рисовода, кавалера ордена Ленина, и родила ему 6 детей. Кое-кто из детей умер, остальные живут в основном в Узбекистане. Младший сын, на руках которого она умерла, живет недалеко от Тюлькубаса, в селе Корниловка. Старший сын Тағала, Арыстанбек, в Шардаре Южно-Казахстанской области. Тағал умер от инсульта в августе 1992 года, почти в один день с Санджаром.

Шолпан была довольно образованной женщиной, от природы щедро наделенная красотой, обаянием, умом. Она была самородком, духовно богатым человеком, очень страдала от того, что окружение часто было недостойно ее, какую-то отдушину давала ей переписка со мной. Недостаток образования она восполняла самообразованием, очень много читала, делала выписки, увлекалась научно-популярными журналами. Почти каждое письмо сопровождалось стихами и сочинениями. Хранится у меня и ее философский трактат «Главное — человек». Круг ее интересов был очень широк. В редкие встречи со мной она рассказывала о своем многотрудном детстве, да вообще мы получали обоюдное удовольствие от общения. Вот выдержки из ее писем, касающиеся Ильяса и Фатимы.

«У Фатимы-тәтем я воспитывалась при Биляле и при Ильясе. Я с ними кушала за одним столом, они со мной шутили, как жезде. А Ильяса-жезде я знаю еще с 23 года с той женой Аман. Она умерла бездетная. А мать Саята и самого Саята знаю с 4 лет». «Он (Ильяс) хорошо играл на домбре и любил петь. Шутил, но сам не смеялся, а я покатывалась со смеху. Был очень внимателен, общителен, но был всегда занят, был прозорлив и умен. На ветер слов не бросал. Обещал и исполнял».

«Когда я увидела Ильяса на экране 14 апреля, то я так взволновалась, вспомнила его облик и облик любимой моей тәтем, что я села скорее писать тебе, поделиться, как мне горько было от утраты таких людей, не сравнимых ни с кем из смертных, честных, душевно богатых, благодарных, одаренных, и я вспомнила до мелочей общение с ними».

«Это была самая счастливая пора моей жизни, а теперь я среди каких невежд пропадаю…. Это их общение со мной так душевно возвысило меня даже во вселенной. Слова Ильяса, слова Фатима-тәтем». В ее письмах еще много можно найти слов благодарности за встречи, за минуты, проведенные с родственниками. Сердце ее жаждало общения и теплоты.

————

Написала, перечитала и не знаю чем закончить. Эти 6 женщин живут в моем сердце, но мне хотелось бы, чтобы о них знали мои дочери и родственники — я имею в виду вообще молодежь. Написано все так, как я воспринимала, может быть в чем-то я ошибалась, но лжи преднамеренной здесь нет.

Август, 1997 год.

Биография Марзии Ильдаровой

«Жизнь – буря, сердце – огонь, но прошлому подведен итог,

и дела, и действия твои могут быть засчитаны.

Даты ум не сохраняет, а события быт стирает».

Слова Ильяса, написанные в альбом Марзии 11 августа 1923 г.

Ильдарова Марзия Зайнуллиновна – одна из первых комсомолок Казахстана, затем первая женщина-секретарь райкома партии и затем – член ЦК Компартии Таджикистана, ветеран партии и комсомола, активный государственный и общественный деятель. Жизненный путь М.З. Ильдаровой – от девочки из простой семьи до государственного, общественного деятеля, – это сама история, история становления самосознания женщины Советского Востока, обретения ею свободы и равноправия.

Родилась Марзия Габитова (позже Марзия придумала сама фамилию Ильдарова, от тюрского слова “иль” – “народ”) 10 декабря 1900 года в г.Капал Семиреченской, ныне Талды-Курганской области Казахстана, в бедной крестьянской семье. Отец батрачил, мать занималась подённой работой. В 1914-1918 годах училась в Капальской приходской школе I ступени, в 1918-1920 – в школе II ступени в г. Джаркенте, ныне г. Панфилов Талды-Курганской области Казахской ССР.

Свою трудовую деятельность М.З. Ильдарова начала с 1920 года учительницей начальной школы в г. Джаркенте и в этом же году вступила в ряды ЛКСМ (Ленинский коммунистический Союз Молодёжи). В 1921-1922 годах работала заведующей женотделом Джаркентского угоркома ЛКСМ Туркестана.

С 1922 по 1928 год она работала и училась в Средне-Азиатском коммунистическом университете (г. Ташкент), затем по 1930 год работала заведующей женотделом Сурхан-Дарьинском окружкоме партии Узбекистана. Потом вновь училась в Ташкенте, в Комвузе, который закончила в 1932 году. По распределению поехала в Таджикистан и, начиная с 1932 года вплоть до ухода на пенсию в 1958 году вся жизнь и деятельность М.З. Ильдаровой была связана с Таджикской ССР. В этот период она занимала руководящие пост в партийных организациях республики. В 1936 году, 9 сентября, коммунисты Орджоникидзебадского района Таджикской ССР избрали М.З. Ильдарову своим секретарём.

Первая в истории Таджикистана женщина-секретарь райкома, а с 1937 года – член ЦК КП(Б) Таджикистана. В 1938 году Ильдарова заведует ГорОНО[9] г.Сталинабада[10], а с 1939 по 1949 г. – сектором сельхозкадров ЦК КП(б) Таджикистана. С 1949 и до 1953 года Ильдарова М.З. заведует отделом партийно-профсоюзно-комсомольских организаций железнодорожного райкома Компартии Таджикистана, а с 1953 по 1958 годы она работает инструктором Центрального райкома партии г. Сталинабада.

За время своей работы Ильдарова М.З. неоднократно избиралась в выборные районные партийные и советские органы. Была награждена двумя медалями Советского Союза, Почётными грамотами Президиума Верховного Совета Таджикской ССР. Уже будучи на заслуженном отдыхе Ильдарова М.З. с семьёй переехала на постоянное место жительства в г. Алма-Ату.

Умерла М.З.Ильдарова 12 июля 1980 года в г. Алма-Ате, похоронена рядом с сестрой – Фатимой Габитовой.

Братья, сестры, родственники

Джаныбек Сулеев

«Военному прокурору Туркестанского

Военного округа помощнику военного

Прокурора ТуркВО подполковнику юстиции

Гриценко

от Сулеева Азата Биляловича,

проживающего
г. Алма-Ата, ул. Мира, 83.

Заявление

Получив Ваше послание от 17 декабря 1955 года за № 4-6 (193000) в ответ на мое заявление от 21 декабря 1955 года, благодарю Вас за быстрый оперативный ответ и спешу выслать все известные и доступные мне полные биографические данные моего отца, указывая последнее место работы, кем и когда был он арестован и осужден. Итак, повторяю, что мне известны не все подробности. Надеюсь, что даже этого будет достаточно для установления полной картины судьбы моего отца.

Сулеев Билял Сулеевич, мой отец, родился в 1893 году в Алма–Атинской области Казахской ССР. По ныне существующему административному делению — это Аксуйский район Талды-Курганской области. Еще до революции, окончив Оренбургскую семинарию, Сулеев Билял учительствовал вплоть до революции. После революции и гражданской войны он в 1923 году вступает в партию и работает на ответственных постах в области просвещения. С 1921 по 1928 год Сулеев Билял заведовал облоно Алма-Атинской области. Далее, с 1928 по 1930 гг работал заведующим Облоно Актюбинской области. В 1939–1931 гг работал директором Семипалатинского Пед. института. В 1931 году он был арестован органами ОГПУ по обвинению якобы в национализме.

В 1932 году оправдан и выпущен, после чего выехал в Москву, где находился до 1934 года, оттуда был направлен в Кара-Калпакскую АССР в г. Турткуль заведовать отделом высших учебных заведений и школ. Снова арестован в 1937 году НКВД. После этого о его судьбе мне ничего неизвестно.

Заранее благодарен за Ваши розыски. Прошу известить меня об их результатах. С уважением, А. Сулеев.

P.S. К побочным сведениям отношу наличие у Сулеева Б.С. двух сыновей: Джаныбек, год рождения 1923, погиб на фронте в 1942 году (он был добровольцем); Азат Сулеев, год рождения 1930, т.е. я, остаюсь его единственным отпрыском и наследником».

———

В заявлении Азата две неточности: 1) У Биляла было трое детей. Была Фарида, горячо любимая отцом и скончавшаяся в 1930 году; 2) Джаныбек Сулеев, первый сын Биляла, погиб не в 1942 году, а в 1943 году в феврале.

Джаныбек родился 23 февраля 1923 года (согласно свидетельству о рождении 22 марта 1923 года). Отцу, Билялу, было 28 лет, матери, Фатиме — 19.

По родовому признаку Джаныбек происходил от следующих предков Среднего Жуза: Найман, Матай, Каптагай, Дуан, Буйрас, Майлы, Сулей, Билял и, наконец, Джаныбек. Эту родословную когда-то заботливо составил для него отец, включив туда и данные по материнской линии: Габит, Гайфолла, Зайнолла, Фатима, Джаныбек.

Потом Джаныбек напишет:

«Я сын кочевника, отец мой — сын степей.

Степных просторов дали голубые

Свили гнездо в его крови,

А кровь та перешла ко мне в наследство».

Он увидел свет в счастливую пору брака родителей, в пору их юности — юности страны, в пору возрождения казахского народа. Он рос смелым, горячим, «как огонь», — вспоминает сейчас тетя Марзия, — очень жизнелюбивым и вольным мальчиком. На сохранившихся фотографиях у него умное, выразительное лицо с бедовыми глазами. Джаныбек роc баловнем отца и матери, бесчисленных дядюшек и тетушек. У него была разумная, солидная сестра, старше его на три года, которую он очень любил. Перед ним лежала большая, счастливая жизнь. И что заставило его через некоторое время написать эти горькие строки?:

«Родился я, но от того

Вселенной пользы нет,

Умру, и в славе ничего

Не выиграет свет.

И я доныне не слыхал,

Увы, ни от кого,

Зачем я жил, зачем страдал

И сгину для чего?

Мы умрем, а мир наш будет

В небе странствовать всегда.

Мы ж по смерти не оставим

Здесь ни знака, ни следа».

В моих руках – его письма и стихи, трепетные свидетельства его короткой жизни, письма предвоенной и военной поры. Пожелтевшие листки ученических тетрадей, заполненные полустершимся, юношески неустойчивым почерком. Солдатские треугольники, стихи на листках из альбома, рисунки, изображающие убийство Сертория, раннего Спартака.

Это моя встреча с ним после 34–летней разлуки. Пытаюсь понять его, моего брата, который был старше меня на 12 лет и которому я сейчас гожусь в матери.

«О, если бы я знал, кто я и что такое,

И вслед за чем кружусь на свете как шальной?

Мне счастье ль суждено?

Тогда б я жил в покое,

А если нет, покончил бы с собой!»

Чем вызваны эти убийственные по своей силе строчки? Чем объяснить такое отчаяние юноши?

Трудная судьба выпала на долю мальчика, слишком много испытала его неокрепшая душа. В 7 лет он потерял любимую старшую сестру, в 9 лет — первый арест отца, развод отца с матерью, приход в семью отчима, сурового, сумрачного Ильяса, которого он так и не признал. В 14 лет — второй арест отца, арест Ильяса, отчаяние матери, оставшейся с пятью детьми на руках. О судьбе отцов — никаких известий. Он начинает метаться между родственниками отца и матери, пытается устроиться на работу, чтобы не быть в тягость матери. Буйный темперамент Джаныбека ищет выхода, он попадает под влияние улицы, временами не находит понимания матери и протестует, всей душой протестует против мещанской среды, несправедливости, жесткости судьбы.

«День деньской слонялся без дела:

Учебы нет, работы также не имею,

И чую, скоро от безделья и скуки заболею».

Он очень любил и уважал свою тетку Марзию, жившую в Сталинабаде (ныне Душанбе), где Джаныбек работал на полиграфкомбинате. Письма, написанные ей, особенно теплые и сердечные. Но вдалеке от семьи он не находит покоя.

«Я сам в борьбе с собой, в смятении

Всегда, всегда!

Что делать мне? За преступление я полон стыда!»

Он сам клянет себя, казнит, сам выносит себе безжалостный приговор, но сердце семнадцатилетнего юноши не согласно с ним, он протестует против него, против оценки его, Джаныбека, обывателями.

«Меня за мои погрешения

Надежды лишать погоди:

Кто знает, что мне от рождения

Судьбой решено впереди?»

Стихи его удивительным образом вмещают столько чувств, что могут сравниться с юношескими стихами Есенина, Лермонтова. Здесь такое же неприятие лицемерия, ханжества, бунт против общепринятой морали. Он непрестанно ведет с кем-то, видимо, с самим собой, упорную борьбу.

«Пусть чары подруги иль края

Душой не владеют твоей:

Обширна поверхность земная

И много на свете людей.

Как курица льнешь ты к порогу,

Терпя, что пошлет тебе рок.

Не лучше ль пуститься в дорогу

Как быстрый конек-горбунок?

Везде лишь на миг очарован,

По рощам порхай соловьем;

Не мешкай, любовью прикован,

Как цапля в болоте своем!»

Он очень раним, как истый поэт и он предупреждает себя неоднократно:

«Молчи, чтоб не довел
Язык тебя до ада:
Язык в среде житейских дел —
Носитель главный яда»

В стихах его виден незаурядный ум, неуемный темперамент, задатки большого таланта, гордый, горячий нрав, сильная личность.

«О чем скорбеть? — клянусь дыханьем,

Есть в жизни два несчастных дня:

День, ставший мне воспоминаньем

И — не наставший для меня».

У Джаныбека довольно много стихов; он писал их легко и обо всем. Есть стихи иронические, посвященные дядюшкам, стихи о поездке за город, наброски, сделанные в больнице, стихи о весне. Все они свидетельствуют о его ярком восприятии жизни, о его стремлении жить и любить. В мечтах отца он был инженером; сам Джаныбек мечтал стать летчиком. Но не суждено было сбыться мечтам Биляла и Джаныбека. Жизнь давала свои указания.

«Таков мой удел, что когда за водою

Я в море пойду, то отхлынет волна;

И если, нуждаясь в огне, я открою

Хоть адскую печь – холодней она льда;

И если за камнем направлюсь я в горы,

Трудней мне булыжник найти, чем алмаз;

И если я с кем заведу разговоры,

Оглохнет на оба он уха зараз;

И если арабский скакун предо мною,

Чуть шагом плетется он, словно осел;

Так нету удачи нигде, ни покою

Бедняге, что в милость к судьбе не вошел.

И все-то он должен терпеть, да к тому же,

Молить еще бога, чтоб не было хуже»

Но никакие страдания, физические и нравственные, не могли сломить его человеколюбия. У Бальзака есть такое понятие — «смерть сердца», равнодушие. Нет, его не было у Джаныбека. Все письма его наполнены теплотой, заботой о младших братьях и сестрах, матери, родственниках. В письмах за 37–39 гг. — пробуждающаяся зрелость, гордость за выполненные поручения, трогательное беспокойство за малышей.

Войну Джаныбек воспринял как общенародное горе. С самого ее начала он несколько раз пытался уехать на фронт, но тщетно. Наконец, 4-го сентября он выезжает из Алма-Аты, чтобы учиться в петропавловском авиатехническом училище. «Твой племянник может служить в военно–воздушных силах РККА[11], чему он очень рад!» — гордо пишет Джаныбек дядюшке.

Потом письма приходят из Петропавловска, с дороги, из Нижнего Тагила. В письмах — беспокойство за судьбу семьи, мечта встретиться с ней перед уходом на фронт, описания солдатской жизни. А вот что он пишет в одном из своих писем: «Я слыхал, что Алма-Ате закончилось строительство академического театра. Если идут постановки, то сходи, пожалуйста, за меня с Азатом. Я мечтал посетить первым этот театр. Раз я не могу, сходи ты». Он все время обещал приехать в Мерке, куда выехала наша семья после последней конфискации. Но письма приходили все реже, 02.01.43 г. пришло последнее письмо с дороги на фронт: «Завтра будем в Москве. Мама, ты не беспокойся обо мне, верь, что сын твой вернется домой!»

Но он не вернулся, он погиб смертью храбрых в первых же боях за Смоленск. Вместе с его документами в архиве матери — вырезка из газеты «Казахстанкая правда» от 7 июля 41 года. Эти стихи неизвестного автора «Мать героя» об Евдокии Власьевне Косых, матери ординарца Чапаева Петра Косых. Боль матерей одна. Джаныбеку не было и двадцати лет. Каким он был? Чем увлекался? Наверное, он был такой же, как все мальчишки этой поры. Увлекался спортом, авиамоделизмом, играл в шахматы, в бильярд, писал стихи…

Высокий, мускулистый, с горячими, смелыми глазами, он вносил в дом ощущение стремительной жизни, предчувствие чего–то необычного. Нам, детям, было с ним хорошо, надежно, но мы чувствовали, что ему не совсем уютно дома, он все время куда–то пропадал, всегда возникали какие–то разговоры вокруг него.

Что-то происходило, мы не могли понять, а потом Джаныбек уехал в армию. Изредка от него приходили письма, а потом, зимой, в мрачном глинобитом доме в Мерке, тихо и скорбно плакала мама и бабушка, получив треугольник, «похоронку». Темно и тоскливо было у всех нас на душе.

Теперь, через тридцать четыре года, читая его стихи, перебирая его письма, я заново обретаю моего старшего брата. И сердце не хочет смириться с несправедливостью и жестокостью судьбы. Джаныбек, этот сгусток энергии и солнца, рожденный для счастливой жизни, впитавший в себя все юность и горячность тех романтических лет, унаследовавший мудрость и широту души предков, он, которого судьба так щедро наградила здоровьем, красотой, жизнелюбием и щедростью о всем, был сорван черной рукой судьбы и безжалостно растоптан.

Он не успел совершить подвигов, стать бессмертным в сердце народа, он не успел утвердить себя в жизни, но он успел стать Человеком.

1975 год, Ильфа Джандосова-Джансугурова

P.S. Только в 2008 году моя дочь Фатима Джандосова по опубликованным в Интернете спискам раненых и личного состава Красной армии выяснила, что Джаныбек Азатович Сулеев скончался от ранений в госпитале, а не в бою; а Бахыт Алтынбеков, исследовавший судьбы казахстанцев, воевавших в ВОВ, в 2013 году нашел информацию, что Джаныбек Сулеев 04.04.1943 года был представлен к награждению медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» за то, что 20.03.1943 года пошёл впереди отряда, штурмовавшего высоту «Жёлтая» под Смоленском. Эту высоту несколько дней не могли взять советские войска. Джаныбек с третьего выстрела «снял» снайпера, этим самым позволил продвижению вперед. Он был ранен и умер от ран в госпитале. Пока медали не нашли наследников.

Азат Сулеев

Азат был любимцем мамы. Природа не поскупилась, создавая его: выше среднего роста, очень пропорционально сложенный, белокожий, красивый, с правильными чертами лица — он из всех из нас, детей Фатимы Габитовой, похож был на мать. Для нас, младших детей, он был любимым старшим братом, мы все восхищались им: он был самый умный, ловкий, все было ему по плечу. Долгими летними вечерами перед сном в голодном Мерке он рассказывал о невероятных приключениях с нами всеми: мы шли куда-то в прекрасное далёко, где все было съедобно, проваливались в сырные ямы, купались в молочных реках, вязли в кисельных озерах и болотах, благополучно преодолевали рафинадные горы и тут же натыкались на новые.

С ним было надежно и весело. А еще были рассказы про вампиров, которых мог отпугнуть только запах чеснока. Ходили мы с ним в огороды, копали, поливали, собирали урожай. Когда стали жить получше, купили велосипед, и Азат выучил нас ездить на нем, купались в разных водоемах, он всюду таскал нас с собой, спасал, тащил на своей спине, учил играть в лянгу, потом в карты, шашки, шахматы.

Тогда в Мерке в русской школе имени Трубицына преподавали эвакуированные учителя из Харькова, Киева, депортированные с Кавказа. Азат дружил с ними, особенно с Азредом Давыдовичем, балкарцем. Помню Майю Михайловну, преподавателя русской литературы, друзей Азата: Толика, Эрика Даржинова (его мать Эрна Севостьяновна, вела немецкий язык, отец был калмыком). Азат где-то доставал книги, очень редкие в те годы. Впервые мы прочитали тогда «Тома Соейра», «Трех мушкетеров», бредили «Графом Монте-Кристо». Если даже не было книг, то по пересказам Азата знали содержание очень многих. Азат даже печатался в районной газете. В 1947 году он с золотой медалью окончил школу и поступил в МГУ на филологический факультет. Весной 1949 года наша семья переехала в Алма- Ату.

Азат шел по жизни весело, легко. Очень коммуникабельный, открытый нрав привлекал к нему людей, и он сразу же становился центром общества, любимцем всех. Но уже в Москве эти прекрасные качества начинают работать против него, так как у Азата, как видно, не оказалось в характере стержня, не оказалось понимания того, что называется борьбой за жизнь, за выживание. Он начинает пить, легко относится к деньгам, видимо, его окружают такие же или еще хуже — корыстные люди, и, хотя он с отличием заканчивает МГУ, нет уже прежнего Азата, нет нашей будущей надежды. Ведь мы все ждали, что вот, он выучится, станет работать, и нам всем будет легче, он поможет и нам выучиться, где-то заменит нам отцов. Я помню, как Азат вернулся из Москвы: совершенно раздетый, в галошах на босу ногу, но привез мне подарок — «Золотого теленка» Ильи Ильфа и Евгения Петрова.

Окончив в 1952 году МГУ, Азат начинает работать в издательствах Казахстана. Жизнь его протекает среди журналистов, писателей, артистов, художников. Напротив нашего дома на улице Мира, 83 жила семья Галии Галиевой. Ее муж Анвар Ипмагамбетов занимался переводами, дочь Аэлита, полная рыхлая девочка с маловыразительным, круглым, как из теста, лицом, была больна, сын Эдик обещал вырасти золотой молодежью. Галиева быстро подружилась с матерью, вошла к ней в полное доверие и оказала на Азата большое развращающее влияние. Способствовала его растлению и некая Фарида, администратор казахской филармонии. Азат был слишком красивой и легкой добычей для таких женщин-хищниц, намного старших его по возрасту. Он стал пить, уже не разбирая с кем.

Из семьи он дружил только со мной, иногда мы ходили гулять в парк, в кино, он знакомил меня с художниками, но мне они были неинтересны, а вернее, я им: я ведь росла нелюдимой — полной его противоположностью, он меня за что-то уважал, любил по-своему. А я всегда видела в нем старшего брата, могущего поддержать меня, даже побаловать. К сожалению, к женщинам он относился довольно цинично, очень многие девушки пострадали от него в Москве и в Алма-Ате.

Помню, был 50-летний юбилей Гали Орманова. Тәте не пошла, а вместо себя послала Азата и меня. И вот, когда мы уже подходили к ресторану (старый ресторан «Алма-Ата» на проспекте Сталина[12] и Джамбула), впереди нас оказалась интересная пара — отец с дочерью, которые тоже шли туда же. Отец был старый казах, я его не запомнила, зато дочь сразу обращала на себя внимание: тоненькая, гибкая, с высоко зачесанными смоляными волосами, она была похожа на японку с гравюр. Азат тут же «положил на нее глаз». Когда мы зашли в зал, он быстренько поздоровался с юбиляром, усадил меня и исчез. Больше я его рядом с собой не видела. Он вился около «японки», очаровывая ее. Домой я пошла одна, несмотря на уверения Азата маме, что он приведет меня домой сам. Но он напрочь «забыл» о своем обещании. Не знаю, долго ли продолжалась его атака на предмет его страсти, но съездив в Ташкент, где эта девушка училась в политехническом институте, и добившись своего, он тут же потерял к ней интерес. Мы все были в курсе его амурного приключения, ведь он говорил, что собирается жениться на ней. Так, видимо, происходило с другими девушками.

Но была она еще одна журналистка Люся (кажется, так) из Москвы. Тоненькая, с пышными русыми волосами, она стажировалась в издательствах Алма-Аты. Вот в нее он, видимо, был влюблен по-настоящему. Они ездили и в горы, и бывали вместе очень часто. Но она была замужем, и, кажется, возникли какие-то осложнения, приезжал муж и увез ее. Наверное, по уровню развития, по интеллекту она подходила ему. Ходят слухи, что несколько назад даже приезжал ее сын в Алма-Ату, и это был сын Азата. В 1956 году, осенью, чтобы оторвать его от бесчисленных подружек и приятелей, мама женит его на дочери Куляш Байсеитовой, Куралай. Азату уже 26 лет. Богемная жизнь отразилась на его внешности: красивый, очень элегантно одетый, на голове зимой он носил «борiк» Ильяса — бобровую шапку. Азат держался только благодаря матери. Она запирала его дома, заставляя работать.

Он мог за месяц перевести чей-нибудь роман на русский язык, причем его подстрочники очень ценились: ведь, унаследовав литературный дар своих родителей и получив прекрасное образование на филфаке МГУ, он с необычной легкостью давал несколько вариантов перевода слова и понятия. Казалось, для него не существует границ. Почти во всех языках он ориентировался свободно, не скупясь изливал все свои знания на людей, разворачивал перед ними необъятную палитру слов, щедро разбрасывал афоризмы, бесконечной чередой шли его экскурсы в филологию, историю разных стран, сыпались имена, даты, события, — и ничего не надо было: ни копаться в словарях, справочниках, энциклопедиях. Колоссальная эрудиция и широта мышления! Какие неожиданные повороты и какой язык!

Он раздавал, как щедрый повелитель, идеи, мысли… Нет, не как повелитель, а как ребенок, разбрасывающий сокровища, не знающий им цены, а жадные, корыстолюбивые люди подхватывали, уносили в свои норы, присваивали его идеи и мысли, писали свои кандидатские и докторские диссертации. Да что писали! В конце концов он сам писал их им за небольшие деньги, за пол-литру, за вкусное угощение, за «ты – мой лучший друг, Азат».

Тщательно скрывают и уже предали забвению тот факт, что великая книга Олжаса Сулейменова «Аз и Я» своим появлением обязана Азату. Его идеи, сообщенные Олжасу во время их совместных попоек, легли в основу «Аз и Я». И обидно мне было за Азата, когда на вечере, посвященном 60–летию Олжаса в оперном театре, 18 мая 1996 года ни разу не было упомянуто имя Азата ни самим Олжасом, ни его подхалимами. Зато его другом в 70-е годы назвал себя Назарбаев, и все дружно и подобострастно проглотили это. В книге с биографией поэта есть снимок: молодой Олжас с неизвестным элегантным молодым человеком в шляпе. Подписи никакой. А я написала: Азат Сулеев, соавтор книги «Аз и Я», Азат называл ее «Азат и я».

Весной 1957 года я заканчивала институт иностранных языков, училась я легко, пропускала занятия, ходила на свидания, и запустила курсовую работу. Выбрав тему, подобрав литературу, напрочь забыла о ней. И вот вдруг выяснилось, что осталось всего две недели до сдачи, и я обратилась к Азату за помощью. И за неделю он моей неуклюжей, поверхностной работе придал такую глубину и блеск, что работа тут же получила первое место. Я без зазрения совести поставила свою подпись под ней, и имя мое снова зазвучало на заседаниях кафедр и кружков. Мне до сих пор стыдно за мой поступок, я только спустя долгое время осознала свое легкомыслие, и путь в науку у меня был закрыт воспоминанием о моем первом и последнем проступке. Конечно, идея была моей, но воплощение ее оказалось для меня на уровне Азатовского мышления недоступным.

Итак, осенью 1956 года начинаются свадебные хлопоты. Мое знакомство с семьей Куляш Байсеитовой было очень кратковременным, всего полтора-два месяца осенью 1956 года, но все эти годы было больно вспоминать причины развода Азата и Куралай, а особенно меня потрясла трагедия этой семьи — судьба членов этой семьи. Но редкие и мимолетные встречи с ними остались в душе моей надолго.

Я болела, но несмотря на это меня выселили с верхнего этажа в полуподвал, потому что ожидался приход в дом «келiн». На свадьбе я не была. Вообще, весь «верх» освободили для молодоженов. Правда, в одной комнате оставалась тәте. А всех остальных — әңі, меня, Булата, Мурата — спустили вниз, благо летом был ремонт и полуподвал превратился в «мужскую комнату». Стены были завешаны черной фланелью с громадными розовыми розами, но все равно, там было сыро и холодно. Умут после окончания мединститута жила в Актюбинской области, в селе Карабутак.

Итак, свадьба позади, и я знакомлюсь с ней, нашей келiн. Было такое чувство, что в нашу серую жизнь впорхнула райская птица с яркими изумрудными оперениями, с громадными черными глазами. Нам не разрешалось подниматься наверх, но однажды, когда тәте не было, я поднялась, и Куралай показывала мне такие чудесные вещи, о каких я и не имела представления: разные коробочки с кремами, притираниями, шкатулки с безделушками, флаконы с духами и даже маленькие ножнички, чтобы подстригать волосики в носу. Мне было все интересно и очень непонятно.

Сами мы жили довольно суровой жизнью — в основном, еда ограничивалась винегретом и лапшой, варенье и конфеты были под запретом, а тут: «Почему у вас нет вина? А мы обязательно по рюмочке в обед… И за ужином!». И была она тоненькой хорошенькой хохотушкой с длинными, почти до пят, смоляными волосами. Тяжесть их была такова, что Куралай выстригла целые пряди для облегчения веса. Она очень удивлялась нашему образу жизни, училась она тогда в 8 классе вечерней школы, а мы целыми днями были или на занятиях, или дома читали книги. Говорила, что там, наверху, ей скучно, прибегала к нам вниз, тормошила Булата и Мурата, приставала к ним с поцелуями. Булат решительно отбивался, но Мурату, кажется, нравилось, хоть он смущался и краснел. Было ему 13 лет.

У Куралай был талант подражания. Она очень похоже, изображала нас всех, особенно тәте, но, видимо, побаивалась ее. Мы с ней подружились: ей было 18 лет, мне – 21 год, но она была куда опытней меня во многих вопросах. Однажды зимой, вернувшись затемно с занятий, я почувствовала в доме напряженную обстановку. Оказалось, тәте с Азатом избили Куралай. «Колымды шашына кiргiздiмде, корсеттiм кормегенiн». Что же случилось? Избалованная красавица не бросила, будучи замужем, встречаться с Феликсом, бывшим своим другом, студентом 3 курса горно–металлургического института. После этого — развод. Куралай сделала аборт и больше никогда не беременела. Но разве вы не знали, откуда берете келiн? Из гущи актерской среды…

Мне было очень больно и обидно за Куралай. Роскошной экзотической птицей влетела она в наш сумрачный дом, совершенно не поняв ни нашей жизни, ни наших интересов. И сама она была лишь жертвой своей богемной среды. А мне думалось, что мы могли бы жить с Куралай, настолько бесхитростной она была, доверчивой, как ребенок, мне жаль Азата и Куралай. Как цветок, распустившийся на мусорной гнили, она обречена была погибнуть раньше времени.

Еще 2 раза после их развода я встретила Куралай. Я была уже замужем, и однажды в оперном театре мы с Санджаром нос к носу столкнулись ней, обрадовались. Куралай представила нам своего мужа, красивого парня, казаха. «Он работает в КГБ», — почему-то шепотом сказала она. Была она такой же хорошенькой, но кос не было. Волосы подстрижены и завиты. «Ладно, увидимся» и увиделась я с ней гораздо позже, когда я с Санджаром и тремя моими девочками отдыхали летом в горисполкомовских дачах в горах, недалеко от Бутаковкого ущелья. Ближе к вечеру вышли все впятером за ворота, чтобы в маленькой лавочке купить мыла. Я заняла очередь за какой-то женщиной, худой, дочерна загоревшей, в стоптанных тапках на босу ногу, в вылинявшем платье. Была она похожа на тех, кого тәте называла «шiген» — цыганка. Женщина покупала буханку черного хлеба, пачку сигарет и пол-литровую бутылку яблочного портвейна. Повернулась ко мне, и я воскликнула: «Боже мой, Куралай! Ты ли это?» Да, сквозь черные спутанные волосы засияли мне те же громадные черные глаза. Она защебетала охрипшим голоском, по отекшим щекам ползли слезы: «Ильфа, это ты? Это твои девочки? А я здесь с папой, недалеко, отдыхаем, здесь рядом, за мостом… Приходи….». Я не знала, что говорить! Это была наша последняя встреча. Через пару лет я услышала, что она умерла в своей однокомнатной квартире над магазином «Сауле». Она жила одна, видимо, пыталась открыть дверь, и лежала у порога, было лето, жарко… Мир ее праху… Да, я слышала, что она лечится в психиатрической больнице, слышала, что она продолжает пить, не работает, живет одна, но у всех дела, работа, семья… А главное — равнодушие….

В моей памяти еще несколько эпизодов того времени, 50-х годов, — коллективные походы в Оперный театр, принимали гостей и сами ходили к Байсеитовым. Когда я была у Куляш дома, она подарила мне необычный гранатовый браслет, у которого выпали 2-3 зернышка. К сожалению, я не уберегла его, подарила Саре Куатовне Бегалиной, когда она расстроилась из-за утерянной гранатовой сережки. С Куляш мы были у Каке Сыртанова в гостях. Его семья жила в то время ниже «Зеленого базара». И еще мы были вместе на похоронах Болаткана Ташенова.

Как-то я была дома одна. Мама с Куралай и Азатом ушли в магазин. Никого кроме меня не было. Вдруг стукнула калитка. Я выглянула. Оказывается, пришла Куляш. Я пригласила ее в дом, наверх, но она отказалась, и я предложила ей внизу подождать и попить чаю. По каменным ступенькам она спустилась вниз, мы сели за стол, который далеко не блистал ни сервировкой, ни угощением: чай с молоком, хлеб с маслом и сахар. Выглядела она расстроенной и уставшей. Высоким венцом уложенные волосы были редки, сквозь пряди просвечивала кожа. Лицо, все в мелких морщинках, было на взгляд как измятая папиросная бумага. Мешки под глазами, одутловатое лицо, морщинистая шея, украшенная бусами. В ушах крупные серьги. И был разговор между нами. Я представляла себе, что артисты живут вечно праздничной жизнью. Так она и сказала: «Ты ничего не знаешь о жизни артистов, сколько зависти, сколько сплетен вокруг, как много недоброжелателей… Не могут видеть талантливей себя, счастливей… А кому скажешь? Ведь младшую дочку мою отравили в детском саду, сына застрелили!» «Как это? Что Вы говорите?» — «Да, застрелили и сказали, что несчастный случай, что сам… И никому не скажешь, ничего не сделаешь!». Я слушала онемев, ничего не могла сказать. И она поднялась, сказала, что ждать ей некогда, и ушла. Больше я ее не видела.

Она ушла, унеся с собой все свои страдания и горести, и страдала она еще из-за Куралай. Позже я поняла, что хотела она этим замужеством дочери спасти, вытащить ее из той богемной жизни, оторвать ее от дружков, и надеялась, что ее учительница, Фатима-апай и ее семья помогут ей и дочери, и приходила, видимо, встретиться и поговорить с тәте… Но как тәте воспитывала нас, так и к Куралай она применила такие же меры воздействия…

Куляш умерла летом в 1957 году в Москве, 45-ти лет, и в последнее время ее голос звучал хрипло, визгливо, это был совсем не тот голос, которым мы заслушивались в годы ссылок, записанный на пластинке — чистый, юный, ликующий. А рукой Ильяса было написано: «Казахская народная песня «Гакку», на оборотной стороне – «Ария «Кыз Жибек» из оперы «Кыз Жибек», композитор Брусиловский. В этом году ей исполнилось бы 85 лет. Она могла бы жить, если бы у нас умели беречь своих соловьев, а умеем только оплакивать…

А Азат продолжал жить…

Весной 1957 года реабилитировали Ильяса, мама немедленно приступила к переизданию его произведений, Азат сел за перевод его стихов на русский язык. Он был прекрасным мастером подстрочного перевода. В Алма–Ату приехали поэты из Москвы и Ленинграда, все забурлило, зашумело, задвигалось… К нам домой зачастили поэты, писатели и журналисты. Мама возродилась заново — надо было работать над архивом Ильяса, восстановить прежние связи, завязать новые…

Мне предложили работать на казахском отделении немецкого факультета. Отделение только собирались открыть. И в аспирантуру дорога была открыта. Жизнь повернулась к нам светлой стороной. Я вышла замуж за С.У. Джандосова и очень отдалилась от семьи матери.

Азат дни и ночи проводил колоссальную работу. Это был его звездный час! В 1958 году вышел первый сборник стихов, поэм, переводов Ильяса, наряду с казахским сборником на русском языке. Сильнейшие поэты России переводили Ильяса с подстрочников Азата Сулеева.

Мама построила дом на средства, полученные после реабилитации Ильяса, в районе пивзавода по улице Фонвизина, а старый дом по улице Мира снесли. А этот дом, купленый М. Ауэзовым в 1949 году был все-таки счастливым для нас. Мы все прожили там с 1949 по 1958 год, никто там не умер, оттуда мы разлетелись, образуя новые семьи, там получили известие о реабилитации отца, там встретились с Саятом. Азат с мамой переехали в новый дом, построил его Аркадий Аширбеков, женатый на дочери актрисы Каздрамтеатра Малики-ханум Шамовой, подруги мамы. Он работал в то время управляющим делами Академии Наук Казахской ССР.

Дом был рассчитан на двух хозяев. Верхний этаж — 4 комнаты, внизу еще три и кухня. Правда, сам участок небольшой. Крошечный садик, сарай с туалетом. Впереди — маленький палисадник. В этом доме с 1958 по 1967 год жила моя мама, здесь ею собственноручно напечатаны ее дневники, воспоминания.

Многие люди: журналисты, поэты, писатели, архивисты, — помнят этот дом. И до сих пор там живет Азат со своей второй женой Зинахан. Здесь родился его сын Жаныбек, в декабре 1962 года, в 1977 году — уже после смерти мамы — дочь Зана. Вернувшись из Москвы в конце мая 1967 года, я застала такую картину: в доме жили мама с Булатом и Карлыгаш, второй женой Булата. Приехавшая из Душанбе биби-тәте, Марзия-апай, ухаживала за мамой, очень больной, высохшей, похожей на мумию. Мама была очень слабой, не вставала. Очень исхудавшая, уменьшившаяся в объеме вдвое-втрое, на крошечном, коричневом лице — громадные черные глаза. Карлыгаш на седьмом месяце беременности делала ей питательные клизмы, маму постоянно рвало, врачи приезжали ежедневно. 15 августа я перевезла ее к себе домой, так как Карлыгаш должна была рожать. Биби-тәте уехала. А мы жили на первом этаже в доме по улице Пушкина, 114. И здесь не нужно было носить воду, подогревать ее, был телефон, теплый туалет.

6 января 1968 года тәте умерла. И за это все время я ни разу не видела ни Азата, ни Зинахан. Азат пришел только на похороны, вел себя очень отстраненно, вид его говорил, что дела у него идут далеко не блестяще. После похорон тәте он согласился с Булатом и Муратом переехать в дом на Фонвизина и по сию пору живет там. Зарабатывать на жизнь он умел только переводом, отстаивать свои права он не умел, продолжал пить, теряя связи и родственниками и с коллегами. Дружки его бросили. Признаки алкоголизма проявлялись все явственней: мелкая, зачастую ненужная ложь, нежелание работать, боязнь нового, заискивание перед ничтожеством, не самокритичность, подобострастность, изворотливость, — в общем, он скатывался все ниже и ниже. И на работе и дома лгал. Я пыталась как–то поддержать его, беседовала, уговаривала не пить, но напрасно.

Когда-то по просьбе тәте я взялась устроить его на работу в политехнический институт на кафедру русского языка. С его документами мы пришли в приемную ректора Байконурова, сидели, ждали вызова, Азат попросился выйти и исчез. Санджар устроил его работать директором детского соснового парка. Он проработал 1 месяц. Любые наши попытки кончались крахом. Попытки лечить его также были безуспешными. Помню, как в беседе со мной Владимир Ильич Русаков, зав.отделением психиатрической клиники, сказал: «Приводите его, я попытаюсь Вам помочь. Но если человек, тем более творческий, не хочет излечиться, ничего не сделаешь, никто не поможет». А Азат не хотел и не смог.

Конечно, я удивлялась, как Зинахан терпела его, в самые тяжелые моменты не бросала его, а чем-то кормила, растила его детей. Зинахан моложе Азата на 12-13 лет, сосватала ее Жаныл, жена Манаса Кикимова. Очень миловидная, на первый взгляд робкая, она оказалась больной шизофренией, была под наблюдением психиатра, но закончила под руководством Азата ЖенПИ, библиотечный факультет и почти все время работала в библиотеке зооветинститута. Отношение к Азату и его родственникам было очень негативным, она уничтожила многие фотографии Ильяса, просто разорвала их на мелкие клочки, чудом не тронула архив тәте, оставленный Булатом при переезде на новую квартиру. В результәте пожара, когда сгорела веранда в доме тәте, архив оказался разбросанным, залитым водой. Вместе с Марзией-апай я вывезла архив к себе домой.

В 1990 году, когда мы пришли поздравить Азата с 60-летием, Зинахан приняла нас внизу, на другой день после приема для своих родственников. Наверх старалась никого из нас не пускать. Рождение дочери Заны мы отметили тем, что продукты принесли сами, а наши подарки были критически осмотрены. Тогда еще была жива Биби-тәте.

В 1993 году я предложила Азату отметить 90-летие тәте в ее доме, пригласив оставшихся в живых родственников, соседей, может быть каких-то писателей, и всем детям Фатимы собраться в ее доме, оставив свои разногласия. Сказала, что всю еду, барана, выпивку я обеспечу, им же надо было только вымыть и приготовить дом. Зинахан ответила отказом, и с того времени между нами пролегла глубокая трещина. Жаныбек женился, отделился, у него родился сын. Нас на все эти события не приглашали, хотя ни одно мероприятие с моей стороны не оставалось без приглашения Азата с Зинахан. На 100-летие Ильяса она его не пустила, на презентацию книги Фатимы Габитовой тоже. У меня всегда болело сердце за Биляла Сулеева, и, когда Жанат Ахмадиев предложил сделать передачу о Биляле, я с радостью согласилась и достала из Республиканского архива ксерокопию его писем и писем Фатимы, у Булата взяла негативы, отпечатала фотографии Биляла.

Разыскала Жаныбека, часа два беседовала с ним, 2-го мая 1997 года должны были снимать телепередачу. К сожалению, когда она вышла на экран, я ужаснулась. И хотя Мурат принял активное участие, но это была передача не о Биляле, а в основном, об Азате. Мурат нашел очень теплые слова, но что он мог сказать о Биляле? Жаныбека доснимали потом, а также и Жаната Ахмадиева (он запил во время съемок). Очень убого выглядел дом Фатимы, сильно постаревшая Зинахан, ее дочь Зана и Азат, напоминающий бомжа, стояли у калитки. Азат ничего об отце сказать не мог. А Жаныбек посетовал, что ни он, ни кто-либо ничего от реабилитации Биляла не получили. Я была подавлена. Неужели о трагической судьбе такого яркого, талатливого человека, как Билял Сулеев, нечего было сказать?! И какое царство мертвых чувств!

И сейчас я в ожидании трагического финала…

Июнь 1997 года, санаторий Алатау, Алматы, Каменка.

И финал грянул 30 сентября 1997 года. Уже на похоронах Умут всем бросился в глаза облик Азата. Всем своим видом он напоминал какого-то библейского старца — весь иссохшийся, взгляд его глаз показался мне отрешенным, но он двигался довольно бодро, даже поднимал носилки Умут. Когда я поделилась впечатлением с Жаныбеком, он сказал: «А отец сам называет себя «Вечный Жид». Да, Азату всегда присущи были точные ассоциации… Моя дочь Фатима зафиксировала Азата на пленке именно в тот момент, когда в нем проступили явно черты вечности… Смерть его была для нас шоком, а в особенности — причины смерти… Диагноз Зинахан — рак поджелудочной железы — весьма сомнителен, скорей всего была кахексия, смерть от систематического голода, такая, от которой умирали в концлагерях. Организм, не получая достаточного питания, съедал сам себя, желудок сокращался до минимума и уже не мог воспринимать пищу. И ранний склероз. А первопричина – алкоголь.

Так кончил свои дни самый блестящий человек своего времени. Похоронен он на мусульманском кладбище за Казахфильмом. Могила №321. Мир праху его. Да пребудет его душа в мире…

2 ноября 1997 года.

Умут Джансугурова

Статья И. Джансугуровой, опубликованная в журнале «Медицина» декабрь 2003 г.

Дочь Умiт – моя Надежда,

Ты свет глаз моих и сила,

Ты и радость и поддержка,

Ты и жар моей души!

(И.Джансугуров, 1935 г.)

Наш отец, Ильяс Джансугуров, любил давать своим детям необычные имена. Так, своего первенца он назвал Саят в честь великого армянского поэта Саята-новы, а также казахского названия охоты с беркутом. Мне дал имя Ильфа, взял первые слоги от своего имени Ильяс – Иль, в моей матери Фатимы – фа. Старшая сестра была названа Умут – Надежда. Я думаю, это отражение его надежды те только на ее будущее, но, возможно, здесь скрыты сокровенные мечты…. Младший сын, родившийся после ареста отца, получил имя Булат, символизирующее твордость.

Умут родилась 29 декабря 1933 года в г. Алма-Ате. Следовательно, в нынешнем году ей исполнилось 70 лет. А скончалась она 27 июня 1997 года. Похоронив мужа и потеряв единственного сына Нурлана в 1989 году, она остаток жизни (12 лет) провела в тихом горе.

Умут много старалась сделать для памяти отца. Она писала статьи о нем. Участвовала в различных мемориальных событиях. Выпустила книжечку его стихов. Очень много поработала по созданию Музея отца в г. Талды-Кургане. Сочиняла стихи.

Хорошим качеством Умут была ее организаторская черта. Она была награждена за отличную врачебную и организаторскую работу орденом «Знак почета», медалями. У нее есть Благодарности от Минздрава СССР за организацию и проведения выездного заседания ВОЗ[13] под руководством Э.Кеннеди в Казахстане. Множество почетных дипломов и грамот. Известный вклад она внесла в создание Музея Здравоохранения Казахстана. Там она и получила опыт по музееведению, использованный ею, как сказано выше, при создании Музея Ильяса Джансугурова.

Среди врачей республики, она пользовалась уважением и любовью. Но пусть об этом скажут они сами.

Кандидат медицинских наук, доцент кафедры профилактической медицины Казахского Медицинского института Ахметова Розалия Латыповна и сотрудник отдела научно-медицинской информации, научной организации труда и патентоведения Министерства Здравоохранения Казахстана Хайрутдинова Р., работавшие под началом Умут рассказывают:

«С именем Джансугуровой Умут Ильясовны, врача, кандидата медицинских наук, связана перестройка службы научно-медицинской информации, научной организации труда и патентования. Именно в годы нашего сотрудничества, были объединены НМИ[14], НОТ[15] и патентоведение в единый отдел Министерства Здравоохранения Каз ССР, который возглавила и успешно руководила Умут Ильясовна. Это существенно помогло делу обслуживания практической медицины. Эрудиция Джансугуровой, умение видеть перспективу, актуальность тех или иных возникающих проблем и пути их решения, способствовали развитию этих служб не только в аппарате Минздрава, но и во всей структуре организации здравоохранения Казахстана. В облздрав были созданы объединенные службы НОТ, НМИ, в медицинских вузах также прошла подобная реорганизация.

Конечно, это работа проводилась по всей стране и во всех отраслях, но то, что в нашей, сугубо человечной, тонкой и очень традиционной отрасли стало возможным и своевременным внедрение научной организации труда, изобретательства и новых форм информации, заслуга людей, подобных нашей Умут.

Руководство, доверив ей такой ответственный участок, не ошиблось. Вырос научно-медицинский потенциал учреждений. В несколько раз увеличилось число изобретений и рационализаторских предложений, повсеместно стали выпускаться информационные листки с пропагандой новых достижений в медицинской теории и практике. Кроме того, для повышения квалификации врачей и обслуживающего персонала, проводились научно-медицинские конференции и т.д. и т.п.

Особенно плодотворно проявились организаторские способности и творческий подход Умут Ильясовны при подготовке и проведении конференции Всемирной Организации Здравоохранения в Алма-Ате в 1978 году. Были подготовлены хорошо оформленные стенды и другая информация, наглядно и убедительно показавшая достижения здравоохранения Казахстана и, в частности, состояние первичной медико-санитарной помощи, что вызвало большой интерес у членов ВОЗ и было особо отмечено Минздравом СССР.

Во взаимоотношениях с коллегами мы отметили бы ее требовательность и принципиальность как к себе, так и к сотрудникам, к руководству. Она не была карьеристкой. Сделав дело, угнетенная семейными обстоятельствами (судьба отца, кончина матери, мужа, сына), она ушла с работы… Память о ней в наших сердцах».

Дочь широко известного корифея медицины Казахстана академика Полосухина, Вера Александровна так пишет об Умут:

«Умут Джансугурова, когда мы с ней встретились, это было в начале 50-х годов прошлого столетия, представилась как Надя. Она только переехала из Мерке, что в Джамбульской области и начала со мной учиться в 9 –ом классе 15 алма-атинской школы. Умут была умной, дисциплинированной ученицей, держалась просто, спокойно, но несколько замкнуто. У нас с ней сразу сложились хорошие, доверительные отношения. После уроков мы с ней гуляли, бывали на катке, ходили в кино.

Однажды Умут пригласила меня к себе домой, но при этом предупредила, чтобы я спросила у своего папы разрешения. Мне это показалось странным, ибо дома у нас запретов на посещение людей, девочки из класса не бытовало. Разрешение было получено и я пошла в гости. Жили Джансугуровы на улице Мира (ныне Желтоксан) в маленьком старом домике, состоящем из 2-х комнаток и кухни в полуподвальном помещении. Нас встретила мать Умут – Фатима Зайнулловна – высокая, статная, красивая и привлекательная женщина. Стол был накрыт щедро. Сейчас думается, что встречали не столько меня, девочку. Семья, испытавшая много горя, унижений, мелкого предательства, хотела выразить уважение к Полусухиным, их глубокой порядочности и демократичности. И Фатиме это удалось.

После окончания школы, многие, в том числе и мы с Умут, поступили в Медицинский институт. Все шесть лет учебы мы провели в одной группе на Лечебном факультете. Умут хорошо и аккуратно занималась учебой. Посещала все лекции, практические занятия. Время было тревожное. Все ожидали перемен. Вспоминается 5 марта 1953 года, когда умер И.В.Сталин. Состоялся митинг. Многие плакали. Я обратила внимание на Умут. Выражение лица было горестное, грустное, но глаза оставались сухими. Я поняла, что она думает о судьбе своего отца – прекрасного поэта, писателя и общественного деятеля Ильяса Джансугурова, который, как потом выяснилось, был безвинно казнен в 1938 году и реабилитирован полностью в 1957 году.

В 1956 году мы окончили «наши университеты » и разъехались в разные регионы Казахстана. Умут получила назначение и год проработала в селе Карабутак Актюбинской области участковым терапевтом. Жизнь, с ее перипетиями, заботами, волнениями, стрессами, семьями, не позволяла видеться так часто, как хотелось бы. Мне было известно, что она вышла замуж за кинорежиссера Абдуллу Карсакбаева и что у них замечательный сын Нурлан, также ставший врачом.

Памятна для меня встреча в 1985 году. Бросилось в глаза, что Умут очень изменилась. Похудела, выглядела опустошенной и сломленной. На мой невольный вопрос: что случилось, тихо ответила, что погиб ее единственный сын Нурлан. К этому времени он окончил Медицинский институт, увлеченно и много работал врачом скорой помощи, онкологом, женился на прекрасой девушке, родилась дочка – Даночка. Будучи хорошим спортсменом-альпинистом, Нурлан пошел в горы и разбился, сорвавшись со скалы. Это сломило Умут. Она фактически оставила свою работу, так хорошо отмеченную высокими наградами, занятая Музеем отца.

Вольтер писал, что работа избавляет нас от трех пороков: скуки, лени и нищеты….. я бы добавила – и обостряет долг перед родными и обществом. Именно дело,связанное с памятью об отце, помогло Умут выстоять, вернуться в Алма-Аату к внучке, к родным. Она даже начала работать, но преждней Умут уже не была.

Прошло шесть лет, как ушла из жизни Умут Ильясовна Джансугурова – человек умный и волевой, достойно проживший свою нелегкую, сложную жизнь. Светлая о ней память сохранится у меня навсегда».

К этим теплым словам я добавлю: несмотря ни на что, Умут, моя сестра, жила полнокровно и ,как сказали, достойно. Она добрый след в своей жизни.

2003 г.

Сложный характер

Умут родилась 29 декабря 1933 года вв городе Алма-Ате. Она была долгожданным ребенком, любимицей отца. Есть много стихов и воспоминаний отца и матери, посвященных ей. Она и привыкла к мысли о своей исключительности, о праве своем всегда быть первой и на первом плане. В детстве мы росли, как обычно растут дети, близкие по возрасту, и ссорились и играли, дрались и мирились – всякое бывало. Взрослея, я стала замечать, что она относится ко мне ревниво. В семье нашей она была на привилегированном положении.

В раннем детстве тәте, уехав с отцом в 1934 году летом на Первый съезд писателей СССР, оставила ее , 6-ти месячную девочку, на попечение әңі, отняв от груди. Естественно, ребенок тяжело заболел, плакал беспрерывно, и әңі дала ей свою грудь, и произошло чудо – у әңі появилось молоко, и она довольно долго кормила Умут грудью и, конечно, считала ее ближе к себе, чем всех нас остальных. Для Умут у әңі всегда хранились какие-то лакомства, даже в самые тяжелые дни для нее была припрятана баночка с айраном, я с әңі спала на полу и Булат с нами. Умут – никогда.

В далеком детстве в Мерке, когда я с әңі ходили на промысел топлива – собирали кизяк далеко в степи, копали корни деревьев, Умут оставалась одна дома. Она была рослой красивой девочкой с блестящими черными косами. В школе уже с 6-го, 7-го классов у нее были воздыхатели. В Алма- Ате она тоже училась хорошо и упорно. Окончила в 1951 году школу №15 имени Ленина без единой тройки и поступила на лечебный факультет мединститута. У нее были очень интересные подружки: Джемма в школе, а в институте – дочери проффесора Полосухина и другие.

В конце учебы ей стали делать серьезные предложения. Помню Абдуллаева – он подарил ей чудесный косметический набор, обтянутый красивым атласом. Приезжал к ней Ахметбек Аспетов (Ахау) – бывший ученик тәте в меркенской школе. Предлагал руку Сарыбаев Шора, с его семьей мы в это время общались, помню его астматического отца, сестру и старшего брата Булата с женой Мижан Мухамедовой, маленькой и черненькой. Она в то время пела по радио вместе с Бибигуль Тулегеновой. Затем уже после реабилитации отца мы познакомились с семьей Жубановых: репрессированного Кудайбергена и здравствовавшего Ахмета-композитора.

У нас часто собиралась молодежь. Азат, окончив МГУ, приехал, блистал на этих вечеринках, Есет Жубанов производил впечатление добродушного увальня, Аскар, Кырмызы (умершая), Кызгалдак Жубановы. А летом мы познакомились с Акрапом Жубановым, который и стал первым мужем Умут. Она ездила к нему в Ленинград, где он еще продолжал учиться в институте имени Репина. Один год после окончания мединститута в 1957-м году Умут работала в селе Карабутак Актюбинской области. Тәте была с ней в ссоре, а я посылала ей посылки и часто отправляла письма. Летом Умут вернулась и отказалась ехать обратно в Карабутак, вышла замуж за Акрапа, переехала жить к его матери, а Акрап доучивался в Ленинграде.

В марте 1958 года я вышла замуж за Санджара Джандосова. Одной из причин моего быстрого выхода замуж было желание уйти из семьи, так как Умут, покинув дом свекрови, снова поселилась у нас и начала меня выживать: «Я уже побывала замужем, иди теперь ты». В это же время вдруг приходила в необьяснимую ярость, хватала что было под рукой и кадалась на меня. Нашему мирному существованию пришел конец. На моей свадьбе сестра сидела очень мрачная, с черным лицом. Но я перестала на неё обращать внимание, занятая новой семьей, новыми отношениями.

В сентябре 1958 года мы с Санджаром заняли деньги у жены Магиза, уехали в Ташкент, а оттуда в Душанбе, где жила Биби-тәте, мамина сестра. И вдруг, войдя в квартиру к Биби- тәте, я увидела там Умут. Она была очень злая, видно наш приезд был ей не по душе. На улице Санджар спросил меня: «Ты не заметила, Умут ведь в положении?» «Откуда? Тебе показалось!». Но не показалось , 4 ноября родился Руиль-Нурлан. Первое имя ему дала Биби-тәте, хотела совместить в одном имени имя Рудаки, юбилей которого отмечали в том году, и Ильяса. Но это имя не привилось, а осталось только имя Нурлан.

Умут была вынуждена уехать в Душанбе, так как хотела скрыть свою беременность и, вызвав искусственные роды, избавиться от нежелательного ребенка. Но врачи аборт делать отказались, так как все сроки прошли. Она решила доносить ребёнка, и, родив, оставить его в Душанбе у Биби-тәте. Но родив и дав грудь сыну, Умут не смогла отказаться от него и приехала с ним в Алма-Ату. Поселилась у Симоновых. Все это знала тәте и помогала ей и делом и советом. Через некоторое время мы познакомились и с отцом Нурлана – Абдуллой Карсакбаевым. Началась эпопея их совместной жизни, которою мы иногда не понимали, а чаще всего удивлялись их отношениям. Умут вела себя странно, она не любила Абдуллу, но когда он должен был получать гонорар за фильм, сходилась с ним, и они жили, даже производя впечатление дружной семьи. Когда же деньги у Абдуллы кончались, Умут вышвыривала его самого и его вещи, и ему приходилось скитаться по друзьям. Было и избиение его Умут до сотрясения мозга, были бесконечные и позорные скандалы с вовлечением родственников, соседей, друзей. Да, Абдулла сам был не сахар, жить с ним было, видно, тоже нелегко. На сторону Умут сразу вставала әңі. Оберегая свою питомицу, она готова была выцарапать кому угодно глаза, а уж к Нурлану никого не подпускала. Семь лет такой жизни кому угодно могут надоесть, и в 1965 году, когда мы с семьёй жили в Москве, Абдулла женился на Кларе, моложе его почти на 20 лет и поселился в 4-м микрорайоне в одной квартире с Нургисой Тлендиевым, у которого тоже была молодая жена.

В 1967 году, вернувшись из Москвы, мы узнали, что Умут вышла замуж за Сардарбека, человека старше ее на 20 лет. Он с первого взгляда вызвал во мне глубочайшую неприязнь. Рябой, косноязычный, широкое лицо с курносым, обрубленным носом, с седыми волосами, хвастливый, неприятный тип, он быстро прибрал к рукам Умут, настроил ее против всех родственников, против матери.

А об этом эпизоде мне рассказывала Биби-тәте. Тәте говорила, что начиная с 1 мая 1967 года Умут ни разу не была у неё. В тот день она привела Сардарбека, чтобы их познакомить. Пришла и әңі. Тәте знакомиться и разговаривать с ним не захотела. Тогда Умут в гневе забрала обратно бутылку шампанского и казы, которые она сама же и принесла и ушла.

В декабре 1967 года, уже перед смертью, тәте в наше отсутствие позвонила ей и попросила прийти, позже она сама мне рассказала об этом. Умут пришла, и тәте попросила её достать ей яд, так как сил терпеть боль уже не было. Но Умут отказалась.

После смерти мамы они оба появились у нас дома, и первый вопрос Умут был: “Где черная шкатулка? Где деньги?”. Эти вопросы она задала, даже еще не попрощавшись с тәте… Смерть тәте совсем отдалила нас друг от друга, так как она с ходу, как старшая сестра, начала предъявлять права на всё: на завещание, на наследство, на влияние на младших братьев и меня.

Ни в чем мы не могли найти с ней общий язык. Ее не устраивало ни завещание тәтеши, ни мои доводы, ни слова Биби-тәте, ни кого-либо другого. Ее стремление довлеть над нами, распоряжаться нашим мнением, ее безапелляционность, бесцеремонность, желание поставить всех ниже себя, нежелание считаться с нами отталкивали ее от нас; и в результәте – почти полный разрыв. Семь дней, сорок дней, год мы провели без нее, памятник поставили без ее участия, но в первые годы я приглашала ее на день рождения тәтеши. Она, как правило, не приходила, а присылала Сардарбека, и тот являлся с Нурланом или без него.

На одном из таких дней упившийся Сардарбек вдруг начал хвалиться: «Я этой вот рукой расстреливал врагов народа…». Я похолодела: «Ах, ты расстреливал?! Ах, ты каратель?! Ты понимаешь, в чью семью пришел, сидишь, жрешь, пьешь! Убирайся вон отсюда, убийца!». Миролюбцы мои братья бросились успокаивать меня. Но после этого я возненавидела его окончательно. Больше в этот дом он не приходил. Кто он такой? Он, конечно, мог расстреливать в 1937 году «врагов народа». Он родился в 1913 или в 1914 году. Значит в 1937 году ему уже за 20 лет. Чем он привязал к себе Умут?

Со временем әңі все больше отходила на задний план: Нурлан уже подрос, домашние дела әңі уже делать не могла, их делал Сардарбек. Он угождал Умут по мелочам, но крепко взялся за ее душу. Исполнял все ее прихоти, ей казалось, что она владеет им безраздельно, а в это время он развращал ее душу, растравливая ее раны, он, как ей казалось, лил целебный бальзам на них, восхвалял ее и одновременно унижал нас, выращивая в ее душе ненависть к нам. И пышно расцвела в ней нетерпимость ко всем нам, нашим детям, зависть получала подкормку в виде его дифирамбов. По его словам, Умут была единственной истинной дочерью Ильяса, остальные дети были недостойны его, мать стала для нее врагом номер один, в ней она видела причину всех своих несчастий. Она уже не могла объективно воспринимать ни одно наше действие.

В 1970 году әңі, парализованная, пролежала полгода в больнице и умерла. Это была последняя ниточка, связывавшая нас с Умут.

Время усмиряет страсти… Мы стали общаться, правда не было теплоты, не было любви, но была жалость, было стремление общаться, ведь временами Умут умела быть такой любезной, к тому же братья мои воспринимали все не так обостренно как я, да и Санджар способствовал общению. Однако ненависть моя к Сардарбеку не проходила, я видела в нем причину всех наших размолвок, а так оно и было.

Умут начала ездить в Талды-Курган, в Аксу, в Кызыл-Тан, организовала лекции об отце, выставки, принимала участие в открытии Музея в педагогическом институте имени Ильяса Джансугурова. Везде ее знали как единственную дочь Ильяса, нас она замалчивала.

Она нигде не могла подолгу работать. Тяжёлый характер приводил к разрыву отношений и на работе. Одно время Умут заведывала кафедрой военной медицинской подготовки Талды-Курганского пединститута. Забрала Нурлана в Талды–Курган, готовила из него «единственного внука» Ильяса, пыталась перевести его на фамилию Джансугурова. Мальчик действительно рос красивым, видным, но на фамилию деда переходить не захотел, да и был у него отец, с которым он общался. Мать ему внушала неприязнь к нам, но мы его любили, он это чувствовал. Вот так он рос в очень сложных семейных отношениях, но сумел сохранить природную доброту.

Нурлан после окончания мединститута работал в институте онкологии реаниматором, анестезиологом. Он проявил себя настоящим мужчиной, когда наш друг Леонид Нигай умирал от рака печени. Нурлан делал всё возможное, чтобы помочь ему в его последниее недели, доставал необходимые лекарства, дежурил у него…

Нурлан увлекался альпинизмом. В 1982 году он женился на дочери академика Султангазина – Жанне. В мае 1985 года у них родилась дочь Дана, а через 40 дней Нурлан трагически погиб в горах… Это было наше общее горе. Мы все страдали… А ведь за два года до его гибели скоропостижно скончался его отец – Абдулла Карсакбаев, которого мы тоже очень оплакивали.

Помню, когда в 1984 году мы фотографировались на праздновании 90- летия Ильяса около памятника в Аксу, Нурлан встал позади нас и сказал: «Тетя Ильфа, можно я приеду с Жанной к Вам, в Чимкент?» Я сказала: «Да, конечно, обязательно приезжайте». Но не довелось нам больше увидеться…

Потеря Нурлана была страшным ударом для нас всех. Умут, по-моему, не оправилась до конца жизни. 26 июня 1997 года Умут скончалась от рака, проболев всего десять дней. Дежурный врач и медсестра говорят, что всю ночь перед смертью она металась, просила прощения у всех родственников, особенно у матери, молилась и, видимо, господь простил ее… Проводили Умут хорошо, её место на Кенсае – недалеко от могилы Абдуллы Карсакбаева.

Август 1997

О Булате

Интервью с Ильфой Ильясовной Джансугуровой-Джандосовой, старшей сестрой Булата Габитова-Джансугурова, взято 25.10.2007 г. у неё дома, записано Зайтуной Кдралиной.

Ильфа Ильясовна, расскажите, пожалуйста, о своей семье, братьях и сёстрах.
Моя мама, Фатима Габитова, родилась в 1903 году её первым мужем был Билял Сулеев, один из первых просветителей в Казахстане, поэт, сатирик. Б. Сулеев был предан советской власти, но его репрессировали в 1930 году, 2 года сидел в тюрьме, вышел. У мамы от Биляла Сулеева было трое детей: Фарида, Джаныбек и Азат. Фарида родилась в 1919 году, в 1930 году она умерла в Актюбинске. В это время образовалась Казахская ССР, Ташкент перешёл к узбекам, Билял Сулеев занимался перевозкой институтов: из Оренбурга он перевёз один институт в Актюбинск, из Ташкента учительский институт – в Семипалатинск. У меня есть телеграмма, где его назначают ректором института, и в это же время его арестовывают как алашординца.

Джаныбек Сулеев родился в 1923 году, погиб под Смоленском в 1943 году, Азат Сулеев родился в 1930 году. Мама вышла замуж за Ильяса Джансугурова в 1932 году, и родились мы – в 1933 году родилась Умут, в 1935 – я, в 1937 году родился Булат. Ильяса Джансугурова арестовали 13 августа 1937 года, расстреляли в 1938 году, 26 февраля.
Положению мамы после двух репрессированных мужей не позавидуешь, но мама выстояла. С 1938 по 1940 год мама с детьми была сослана в Семипалатинск, в 1940 году мы вернулись и жили в Алма-Ате до 1942 года.
В дневнике мамы написано, что, когда грянула война, она вела мизерные часы казахского языка в физкультурном техникуме. Пятеро детей на руках, всем членам семьи выдавали по 200 граммов хлеба, а в техникуме ей давали тарелку затирухи, которую она приносила домой. В эти мучительные дни к маме пришёл Мухтар Ауэзов, прослышавший о тяжёлом положении нашей семьи, и откровенно сказал маме, что знает её с 1927 года и любит её, предложил ей помощь. Жена Мухтара Ауэзова в это время жила в Ленинграде, его самого освободили из-под ареста (он всегда находился под наблюдением и подозрением), он жил со своей старшей дочерью Мугамилёй. У меня сохранились письма Мухтара Ауэзова, которые он писал маме на протяжении своей жизни. В 1942 году, летом, конфисковали наше последнее оставшееся имущество и книги, нас выслали. По совету Мухтара Ауэзова мы уехали в село Мерке Джамбулской области, где жили его родственники. В Мерке мы прожили с 1942 по 1949 год. Там 1 января 1943 года родился наш Муратик. В 1949 году Мухтар Ауэзов купил маме небольшой домик в Алма-Ате на Мира, 83, там мы прожили 10 лет, этот домик был счастливым для нас, потому что никто из нас там не умер, никого мы не потеряли, а, наоборот, туда пришло сообщение о реабилитации Ильяса, мы там выходили замуж.
– Что вы помните о детстве Булата Ильясовича?
– Булат Ильясович родился 16 ноября 1937 года в Алма-Ате, когда мама отослала Азата, Умут и меня в Капал Талды-Курганской области, спасая нас от отправки по детдомам, как случилось, например, с семьями Рыскуловых, Майлиных. Когда Ильяс сидел в тюрьме арестованный, мама с грудным ребёнком пришла к нему на свидание. Ильяс взял Булатика на руки и сказал: «Жаль, сынок, что мы увиделись с тобой в такой обстановке». А потом сказал маме: «Пусть он будет лучше сапожником, чем безвинно сидеть в тюрьме как писатель». В её книге «Өртеңде өскен гүл» («Цветок, выросший на выгоревшем месте») есть такой эпизод: когда НКВДшники пришли маму арестовывать, а она была с грудным Булатиком на руках, она схватила топорик и в ярости закричала им, что, если они ещё шаг сделают, она этим топором зарубит сначала сына, потом их и себя, и, видимо, такие отчаяние и решимость были в её голосе, что НКВДшники отступили, сказали, что пришли просто проверить, здесь семья Джансугурова или нет. Так Булат и отчаянный поступок матери спасли всю семью. После этого маму выслали, она с грудным Булатом поехала в Семипалатинск и ждала, когда мы с бабушкой из Капала приедем туда.

В Семипалатинске мы жили с 1938 по 1940 год. В 1940 году нам разрешили вернуться в Алма-Ату, а через 2 года нас снова выслали. Мы выехали в Мерке. Там Булат ходил в детсад. Он не любил ходить в детсад, вечно упирался, и мама мне говорила: «Бар, алдап, алып кетші (Давай, уведи его обманом)». Жили в одной комнате семь человек. В Мерке тяжело было, мы голодали, всё, что можно было продать, было продано, но мама сохраняла вещи Ильяса Джансугурова, его бобровую шапку, трость с факсимиле. Часть архива Ильяса – ту, что при его аресте находилась на веранде в жёлтом шкафу, заваленном кошмами, поэтому его и не заметили энкавэдэшники, – хранил у себя в чулане мамин двоюродный брат Усман Джилкибаев. В 1949 году, когда мы вернулись в Алма-Ату, мама 2-3 года работала в 18-й казахской школе.

Мухтар Ауэзов очень хорошо помогал нам, благодаря ему мы все выучились, закончили школы и институты. Конечно, это было небогатое существование, но всё-таки на обыкновенную жизнь хватало. В Алма-Ате мы уже не голодали, а жили как все люди. Я помню, что каждый месяц приходил участковый милиционер с проверкой… Улица Мира раньше называлась Иссык-Кульской, маленький домик был у нас между Советской и Октябрьской, и там же мама начинает работать над архивом. В 1957 году, когда папу реабилитировали, наш дом стал знаменитым, стали все приходить к нам.

– Какой характер был у Булата Ильясовича, какие особенности? В чём было его отличие от других детей?
– На нём всё-таки сказалось наше тяжёлое социальное положение. Мама наша была незаурядной личностью, но иногда она детей подавляла. Всё, что мама требовала, должно было быть так, а не иначе, её слово было законом. Мы, конечно, как дети, пытались сопротивляться, где-то уходили, где-то не слушались. Например, она в течение недели говорила нам: «Тұратұр, мен саған көрмегенiңді көрсетейін» (Погоди, я тебе покажу ещё то, что ты не видел)» за какие-нибудь проступки, а потом, в конце недели, выстраивала нас, начиная с Азата и кончая Муратом, и выдавала нам то, что мы заслужили, лупила нас прутиком, Азату доставалось, Умут. До меня очередь доходила, я молчала, маму очень это раздражало, а Булат изображал из себя бравого пирата, которого связали, пел песни, играл пирата несломленного, а когда очередь доходила до Муратика, он начинал верещать, да и мама уже уставала, его и не трогала никогда. И слёзы были, и протесты (Ильфа Ильясовна смеётся). Конечно, мы пытались своё достоинство сохранить, противодействовать матери, мы ещё не понимали, насколько ей было тяжело. Она должна была, по её понятиям, держать нас в кулаке, собранными, чтобы мы не потерялись в этой жизни, и, действительно, она сумела сохранить семью, и мы, дети трёх отцов, росли вместе, у нас всегда были очень близкие отношения между собой, жалели друг друга, плакали вместе, всякое было, как в большой семье бывает.
– Ильфа Ильясовна, как впервые проявились творческие способности Булата Ильясовича, тяга к кинематографии, к творчеству?
– В школе он очень хорошо учился, получал похвальные грамоты, язык хороший у него сформировался, тогда ни кино, ни телевидения, ни радио у нас не было, радио в последние годы появилось, мы, дети, читали очень много, мама доставала нам книги, из библиотеки приносила, менялись книгами. Так что образование было неплохое. У Булата друзья были альпинисты, у них замечательная учительница была, они в горы часто ходили, ездили на велосипедах, мама купила велосипед, мы все на нём ездили. Булат поступил на геолого-географический факультет КазГУ, учился в одной группе с Олжасом (Сулейменовым). В 1957 году, когда папу реабилитировали, Булат, Олжас, Ваня Голубев, племянник Габита Мусрепова Абдильда Батпаев по направлению Союза писателей Казахстана уехали в Москву. Булат учился в Литинституте в Москве, на факультете художественного перевода.

– Ильфа Ильясовна, когда ваша семья узнала о гибели Ильяса Джансугурова?
– Мы в инстанции запросы отправляли, пытались узнать, где отец. Нам отвечали: Охотск, Магадан. Я в детстве думала, что «Охотск-Магадан» – это один город. Мама не верила, что отца расстреляли. В 1953 году, когда Сталин умер, пошли слухи, что репрессированных освобождают, и они возвращаются, а, оказывается, это уголовников освободили. Приходил к нам какой-то татарин, говорил, что видел Ильяса, ждите, скоро приедет, поезд идёт очень медленно. Мама его облагодетельствовала, дала какие-то вещи, а он сбежал. Потом встретила его на базаре, он опять убежал от неё. Аферист попался. Мама куда только ни писала, чтобы сообщили, где муж. Пришло свидетельство о его смерти, якобы он умер от заболевания сердца. Только в 1957 году, когда пришла весть о реабилитации, мы узнали о расстреле. Был приказ об уничтожении казахской интеллигенции. Ильяса вместе с Беимбетом Майлиным расстреляли в один день – 26 февраля 1938 года, Сакена Сейфуллина расстреляли на день раньше, 25 февраля. Расстреливали днём, а ночью вывозили в фургонах «ХЛЕБ» в Жаналык, посёлок под Алма-Атой. Ураза Джандосова расстреляли 2 марта 1938 года. Из Москвы прибыла выездная сессия, тройка. За две недели проехали по Казахстану, начиная с Уральска, многих расстреляли в Чимкенте, а потом в Алма-Ате. Это им для процентов нужно было. Некоторые этим пользовались, чтобы уничтожить своих недругов…

– Когда Булат Ильясович узнал правду об отце, какое впечатление это на него произвело?
– Вся правда об отце раскрылась только в 1957 году. Мы все носили фамилию Габитовы, мама сделала это, чтобы спасти нас. Булат сохранил и передал своим детям эту фамилию, а мы, когда приехали в Алма-Ату, были вынуждены по метрике уже стать Джансугуровыми…

– Как Булат Ильясович относился к родным, к друзьям, к маме?
– Очень трепетно. Мама была очень сильной личностью. Мама и Булат любили очень друг друга. Когда мы вернулись из Мерке в Алма-Ату в 1949 году, мама сразу стала разыскивать Саята Ильясовича и нашла его только в 1951 году, потому что все концы были обрублены. И Булат очень обрадовался, что у него появился старший брат. У них отношения всегда были очень хорошие, уважительные. Я не скажу, что у Булата был ангельский характер. Он был своеобразный. Очень ранимый.

В 1958 году я вышла замуж за Санджара Уразовича Джандосова . С первого дня знакомства они подружились и дружили 35 лет, до трагической гибели Санджара. Все друзья Булата, геологи, потом стали друзьями Санджара. С Олжасом Сулейменовым Булат вместе учился, дружил, Олжас дружил и с Азатом Сулеевым… В 1954 году на экраны вышел индийский фильм «Бродяга» с Раджем Капуром в главной роли. Булат у всех окружающих стал ассоциироваться с бродягой, все душевные метания героя, страдания были близки Булату. Его называли Радж Капур. Как-то Булат с нами поехал на Иссык-Куль. Тогда бардов ещё не было. Поехал с нами и Семён Либерман, боксёр был такой, заведующий кафедрой в КазГУ. И вот 8 часов до Иссык-Куля, всю дорогу разговоры, песни. Булат вдвоём с Либерманом пел, как мы их тогда называли, одесские песни, ни разу не повторившись. А у Санджара слуха не было петь, голос был – высокий тенор, но как запоёт, так песню развалит, поэтому подпевал только… Все друзья до сих пор хранят верность Булату. Расскажите, пожалуйста, как Булат Ильясович работал в «Адилете».
– В Москве в начале перестройки было организовано общество «Мемориал», а у нас Булат с Санджаром Уразовичем, с Умут организовал «Адилет» (казахстанско историко-просветительское общество, занимающееся увековечиванием памяти жертв политических репрессий). Из Москвы в Алма-Ату приезжал Афанасьев, и ещё был Александр Жовтис. Булату Ильясовичу предложили возглавить «Адилет», он отказался и передал бразды правления Санджару Уразовичу.
– Реализовался ли потенциал Булата Ильясовича?
– Абсолютно нет!
– Почему?
– Из-за человеческой зависти и предательства. Таким же, как Булат, был Абдулла Карсакбаев, он не мог участвовать в интригах, не мог идти против совести, таким же был Санджар Уразович, и вот у всех трагическая судьба, судьба Кулагера… Ну и сыграло роль неумение видеть будущее, неумение видеть тенденцию развития чего-либо…

О Мурате Ауэзове

(написано для сборника «О Мурате Ауэзове», составитель Сафар Абдулло, 2012, Алматы, Издательский дом «Библиотека Олжаса»)

Уважаемый Сафар-жан!

Ранее высланные Вам воспоминания о Мерке написаны по просьбе жителей села, там создан музей района, где один стенд посвящен нашей матери, Фатиме Габитовой. Мурат поддерживает постоянную связь с жителями Мерке.

В марте 1949 года наша семья переехала в Алма-Ату. Первые четыре года Мурат учился в казахской школе № 18. Затем перешёл в русскую среднюю школу №39. Окончив школу, он уехал в Москву, где поступил в МГУ, стал китаеведом по желанию своего отца Мухтара Ауэзова.

В шестидесятые годы мой муж, Санджар Джандосов, учился в АОН (Академия общественных наук) при ЦК КПСС[16], и я имела возможность видеться с Муратом. Тогда же у Мурата и Хорлан родилась чудесная девочка Алуа (Зифа). Это было время Евтушенко, Рождественского, Аксенова, Ахмадулиной, Высоцкого, Сулейменова… В это же время зародился «Жас Тулпар», там же, в Москве. Мы жили в ожидании перемен в обществе и в сознании людей.

После того как «Жас Тулпар» начал активную деятельность по регионам Казахстана, после выступлений, концертов, публичных просветительских лекций жастулпаровцев разогнали, с ними расправились: на них написал донос Сабит Муканов, который в своё время писал на Ильяса Джансугурова. И не только на него. Мурату пришлось пережить многое. Он испытывал и потери, и предательства, непонимание, зависть и откровенную недоброжелательность. Но ничто не могло унизить, растоптать его. Он работает, издает книги, ищет истину в жизни, растет его авторитет и любовь людей к нему. Мурат неравнодушен к людям, не кривит душой, он искал себя и нашёл.

Со мной он всегда был рядом, в горести и в радости. Он всегда дарил мне свои книги. Мне не дано понимать его до конца. Но его знание людей, его мудрость, аналитический ум, доброта, широта его души и сердца со мною всегда. Мурат много сделал для наших отцов и матери.

Мурат, я, мои дети, внуки очень любят тебя!

2012 г.

Поддержка Мухтара Ауэзова

(Выступление в Доме-Музее Ауэзова на презентации книг И.Джансугурова 21.10.2001)

Фатима Габитова, Билял Сулеев, Ильяс Джансугуров, Мухтар Ауэзов — люди одного поколения и, в общем, люди одной судьбы. Судьбы неординарной, трагической, высокой… О каждом из них написано немало, немало произнесено речей и искренних и фальшивых… Никого из них нет в живых, но есть потомки их, им-то и следует сказать в адрес своих предков слова, которых ждут от них люди — слова правдивые и любящие.

Сегодня я хочу здесь, в доме-музее великого Мухтара Ауэзова, воздать должное этому человеку, так много лет бывшего для семьи репрессированной Фатимы Габитовой, детям Биляла и Ильяса опорой в тяжелейшие дни ссылок и бесправия.

В 1927 году Ильяс Джансугуров, Ораз Джандосов, Мухтар Ауэзов, Амре Кашаубаев провели на Каркаринской ярмарке вместе несколько дней, вспоминает Акай Нусипбеков. Жили тогда все вместе в доме Муркасымбая Серикбаева. После ярмарки Ильяс Джансугуров и Мухтар Ауэзов сфотографировались на лошадях на перевале Асы. Можно представить себе, о чем беседовали эти незаурядные люди; какие мысли объединяли их.

Мухтар Ауэзов и Зоя Кедрина были первыми переводчиками Ильяса на русский язык. В тяжелейшие годы сталинских репрессий, нашу семью поддерживал Мухтар-аға, переживший сам и тюремное заключение, и гибель соратников. И эта поддержка была не просто данью одной из красивейших женщин того времени, но и данью уважения к памяти великого поэта-гражданина.

Местом очередной ссылки нашей семьи стало село Мерке Джамбулской области, где все семь лет мы чувствовали помощь и покровительство Мухтара-Аға. Благодаря этому дети Биляла и Ильяса не были отданы в детдом, а успешно окончили школу и вузы, они помнят своих отцов, они выросли, зная свои корни, ни один из них не ощущал сиротства как такового, они росли не униженными, а независимыми. Воспитывала их Фатима личным примером, она сама была воплощением чувства чести, достоинства, гражданского неповиновения. Азат Сулеев с золотой медалью окончил в 1947 году школу и поступил на филфак МГУ. В 1949 при помощи М. Ауэзова наша семья переезжает в Алма-Ату, в домик в центре города, куда сразу же был проведен телефон №11-13. И этот домик оказался для нас счастливым: здесь мы получили известия о реабилитации Ильяса и Биляла, здесь состоялась первая встреча с нашим старшим братом Саятом Джансугуровым, сюда не раз приезжал Мухтар Омарханович, и здесь мы получили на руки первые книги Ильяса — однотомники его стихов и поэм на казахском и русском языках.

Составителем казахского однотомника была Фатима Габитова, а редактором — Мухтар Ауэзов. Кстати, летом 1949 года нас посетили в этом доме дочь-первенец Мухтара-аға – Мугамиля Ауэзова и ее мама — первая жена Мухтара-аға — Райхан-ана. Долгие годы связывали наши семьи дружеские теплые отношения. Первые часы в моей жизни были одеты на мою руку Мугамилей-тәте в год окончания мной средней школы. Я бесконечно благодарна Дияру Аскаровичу Кунаеву и Маржан Аспандияровой за приглашение провести презентацию книг Фонда Ильяса в доме-музее великого и мудрого Мухтара Омархановича. Под крылом этого человека снова собрались дети Биляла, Ильяса, Мухтара со своей матерью — Фатимой Габитовой.

Ташенов Болатхан (1912-1956 гг)

Ташенов Болатхан — племянник Ильяса Жансугурова, сын старшей сестры Ильяса – Рахии. После окончания школы по совету Ильяса поступает в Институт цветных металлов и золота в Москве, который заканчивает в 1936 г. После окончания института работает главным инженером рудника Жолымбет в Акмолинской области в системе «Каззолота». Во время Великой Отечественной войны работал в Ташкенте главным инженером 6-го комбината урановых рудников. В 1947 году возвращается в Алма-Ату и находит Саята, старшего сына Ильяса, отправляет его учиться в Москву в Институт цветметзолота. Вплоть до самой смерти в 1956 году работает в Казахском горно-металлургическом институте доцентом, он кандидат технических наук. Женат не был, детей нет.

Свою богатейшую научно-техническую библиотеку передал в дар институту, ныне Политехническиому Университету им. К.И. Сатпаева.

Составила И.И. Джансугурова-Джандосова

16 октября 2000 г.

Родные места

Алма-Ата

Я сохранила в памяти запах алма-атинских яблок… Когда под подушкой утром мы находили яблоки, сладостный запах наполнял все кругом…

Я родилась здесь весной 1935 года, почти всю жизнь провела в этом городе, исключая годы ссылок нашей семьи в Семипалатинск и село Мерке Джамбульской области. Да, и еще два года в Москве. Всего одиннадцать лет из почти восьмидесяти.

До войны

Хорошо помню довоенную Алма-Ату. После возвращения из первой ссылки мы жили в доме по ул. Иссык-кульской, 129. Детсад, в который я ходила, до сих пор стоит на углу улиц Жамбула и Абылай-хана. В детсаду в основном, были русские дети, пели мы «Тачанку», «Интернационал», позже — «Гимн Советского союза». Как у Корнея Чуковского, в «От двух до пяти», перевирали слова, пели «воз пряников род людской…». И еще: «Если к нам приедет Сталин ясным утром, золотым, как встречать его мы станем, как навстречу побежим! Принесём игрушки наши, уберём цветами дом, пляски лучшие пропляшем, песни лучшие споем!». И еще помню: «В 12 часов темной ночи убили Серёженьку – вождя…». Но были и песни про ёлочку и «Утро красит нежным светом…». С әңі ходила за улицу Арычную (ныне проспект Абая) за керосином, там еще было стрельбище, полигон для формирующихся отрядов. Город лежал в тени деревьев, был полон запахов яблок, клубники, цветов. В арыках струилась хрустальная вода.

Отца я не помню. Хотя долгие годы хранила ощущение жесткого лацкана мужского пиджака. Назвал меня он сам по моде тех лет. Когда потом меня спрашивали, не в честь ли Ильфа и Петрова мне дали такое редкостное имя – я не открещивалась. Мама рассказывала, как на жайляу меня посылали позвать отца к обеду. «Бар әкеңнi шақырып кел!», я ковыляла к нему, и уцепившись за его палец, приводила к дастархану…

Отца арестовали 13 августа 1937 года, семья наша была под угрозой выселения, мама – под угрозой ареста. Булат родился после ареста отца, нас, старших детей, мама отправила вместе со своей тётей, әңі в Капал, где мы жили у дальних родственников. Она боялась, что нас отдадут в детские дома. Помню как, напуганные обстановкой в семье, на вопросы, куда девать детей, Умут кричала «Болатханға барам», а я: «Каппайға барам!» Болатхан Ташенов и Каппай Бимагзумов – племянники отца. Первый окончил Московский институт цветметзолота, учился в одни годы с Кунаевым Д.А. и Уразалы Джандосовым. Каппай – часто приезжал из аула, привозил тары.

Осенью 1938 года мы были сосланы в Семипалатинск. Через два года вернулись в Алма-Ату и поселились у Нафисы Жанузаковой, родственницы мамы, по улице Иссыккульской, 129, в одном из «косых домов». Муж Нафисы тоже был арестован, она жила с малолетними детьми и матерью. У нее была трехкомнатная квартира и в одной комнате поселились мы. С одним из сыновей Нафисы – Эрнстом я ходила в детсад недалеко от дома. Детсад до сих пор стоит на улице Абылай-хана и Джамбула. Ходили туда и Умут с Булатом. Оказывается, туда ходил и Санджар в свое время, потом ходил и мой сын Кенен, а потом уже и мой внук Санджар Кененович.

Я была плаксивым ребенком, за что впоследствии не раз выслушивала от мамы: «Жылап әкеңнің басын жүттың». Несправедливость, жестокость этих слов надолго сделали меня отчужденной от семьи, я росла как бы в «оппозиции» ко всем, всегда имела независимый характер и свое суждение обо всем. Дружила, в основном, с Муратом и Азатом. А с единокровными Умут и Булатом были далеко не гладкие отношения. Видимо, играл роль закон «тетелес». Но очень была отзывчивой на ласку, так как она редко выпадала на мою долю.

1941-1949

22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. По городу начали маршировать солдаты и призывники. Мы, дети, с большим интересом наблюдали и даже бегали за ними. Недалеко от нас, за улицей Арычной[17] был полигон, там тренировали солдат, они стреляли из ружей, а еще там продавали керосин. В городе очень чувствовалась тревога, из репродукторов на улицах слушали известия. 21 сентября 1941 года в Алма-Ате произошло полное солнечное затмение. О нем сообщили заранее и все люди смотрели на солнце через закопченные стекла.

В городе стали питаться по талонам. Мама работала и с работы приносила кое-что. В семье поселился страх, все стало зыбким. Мы жили в центре города, недалеко строился оперный театр, по вечерам мимо нас на стадион шли болельщики, гуляли пары. У Шары Джандарбековой косы – до самых пят, она была очень красивой. Кстати, она приходила на мой день рождения 29 мая 1942 года. А вообще, люди нас не баловали вниманием. Родственники – Мағыз-ағай с женой приходили поздно вечером, когда мы ложились спать. Помню последнюю конфискацию летом 1942 года, а потом нас выслали в с.Мерке. Кстати, успели посмотреть «Александра Невского», сказочного «Конька-Горбунка», ходили в кукольный театр, в парки – детский[18] и парк Федерации. В парке Федерации (ныне парк 28 гвардейцев-панфиловцев) не раз бывали в музее – бывшем православном Соборе. Хорошо, что сейчас догадались вернуть храм верующим.

Снова ссылка, станция, серые, громадные, сшитые маминой рукой, тюки с аккуратными надписями «Станция отправления – Алма-Ата, станция назначения – с. Мерке». В августе 1942 года мы оказались в Мерке. До сих пор я непосредственного касания с НКВД не имела, хотя слово это произносилось нередко и всегда в зловещем контексте. Ссылка в Мерке закончилась в марте 1949 года, когда я училась в 7 классе.

Школьные годы

Снова Алма-Ата. Женская школа №15 им. Ленина на углу ул. Гоголя и ул. Узбекской (ныне проспект Сейфуллина), я пришла туда в 7-й класс в 1949 г. В Мерке года два классы делились на мужские и женские. На переменах мы играли вместе, а уроки проходили раздельно. В принципе, я попала в полосу эсперимента: с 1942 по 1952 год в стране было разделение на женские и мужские школы. Школа имени Ленина была женской, и в ней я окончила 10-й класс в 1953 году.

В Алма -Ате мы жили в доме по улице Мира, 83. И вот эту Алма-Ату я помню очень хорошо: и парады на площади Коминтерна[19], и походы на Веригину гору[20] за кисличкой, подснежниками, бурные горные речки, цветущие сады и улицы. Позже начала ходить с подружками на танцы под духовой оркестр. Ничего не боялись, гуляли до поздней ночи. На Медео в начале пятидесятых ездили на международные соревнования по конькам. Трибун для зрителей не было, устраивались прямо на склонах гор. И сами ходили на каток, заводили знакомства. Но какие мы были чистые, неискушенные, только радовались всему новому, каждой новостройке, каждой заасфальтированной улице, каждому новому магазину.

Иногда к маме приходил участковый инспектор, после бесед расходились, довольные общением. Окружение соседей было разношёрстным – напротив, через улицу жили Галия Галиева с мужем Анваром Ипмагамбетовым, с дочерью Аэлитой (больной) и сыном, обещавшим вырасти «золотой молодежью». Семья Канлыбаевых занимала полдома. Жамал Канлыбаева работала в Горном институте, Ораз Канлыбаев был спортсменом-конькобежцем. В нашем квартале был своеобразный Шанхайчик. Вперемешку жили уйгуры, казахи, русские с многочисленными детьми, ежедневными выпивками и драками. Среди них – Камеке, мастер по изготовлению домбр со своей молодой, но очень болезненной женой Вазипой. Семья молодого милиционера-казаха. Его сестра Аня дружила со мной. В нашем доме, на другой половине, жила семья преподавателя русского языка в техникуме Колесова с дочерью Ией – очень красивой девушкой. Ия и Аня вообще-то дружили, но были в очень разных «весовых категориях». Еще жила семья алкоголиков – дядя Федя и тетя Надя. Все время она была беременной и очень увядшей. Он часто бил ее смертным боем.

Азат учился в Москве. Я училась посредственно, в основном хорошо шли у меня гуманитарные предметы, а точные науки всегда вызывали у меня скуку и непонимание. Хотя, удивительно, иногда бывал у меня какой-то выброс, вроде как протуберанец на солнце. Помню, как, не поленевшись, я решила задачу по планометрии, а оказалось, что в школе в классе, кроме меня, никто ее не решил. Видимо, меня вдохновила абстрактная фигура. В школе я вообще часто выбивалась из обычного серого течения школьной жизни. В седьмом классе из озорства я выпрыгнула из окна второго этажа просто так, на спор, благо внизу стояла копна свежескошенного сена. Ничего особенного.

Из школьных учителей мне, пожалуй, нравилась Екатерина Максимовна, географ, «вкусно» рассказывала о своих поездках по стране, была она доброй, немного растрепой. Математику вел Юрий Иванович, алкоголик, но девчонки любили его за нестандартность мышления, за изящество доказательств, за то, что не был похож на чопорных, безликих учителей. Дружили с Мусей Шецер, задавались вопросом – куда идти учиться казашкам, нас было мало. Почему-то нас, казахов, причислили к нацменьшинствам. Были и глобальные выпады. Девчонки принимали ухаживания «калбитов» хотя и смеялись над ними. Население в городе было, в основном, русское. В классе среди 40 учеников было 2-3 казаха. И мы перестали воспринимать русские традиции и язык, песни как что-то чужое. Это было просто советское.

Завуч, Елена Ивановна, преподаватель русского языка и литературы, не любила Маяковского. Я купила в букинистическом магазине однотомник поэта. Прочитала вдоль и поперек, на экзаменах всегда писала о Маяковском. Стихов его много знала наизусть, особенно любила:

«Мне наплевать

на бронзы многопудье,

мне наплевать

на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

ведь мы свои же люди, —

пускай нам

общим памятником будет

построенный

в боях

социализм!»

Елена Ивановна почему-то упорно не хотела ставить мне в четверти четверку, и я ей доказала, что знаю предмет, что сама писала сочинения (она даже обвинила меня в плагиате!). Когда я предложила ей сказать, у кого же это я списала, она очень смешалась. Помню, там были такие строчки: «Ранним утром мы еще до восхода солнца шли на огород, и холодная мягкая пыль набивалась между пальцами». Это были мои меркенские впечатления. Так я настояла на своём! И постепенно из моего недоброжелателя она превратилась в моего сторонника. Особенно ей понравилось мое сочинение о Наташе Ростовой.

В отношениях с директором школы, Галиной Ивановной, все было гораздо серьезней: «Ааа, это та, которая… на велосипеде ездит с мальчиками, у которой семья неблагополучная»…

Директор и завуч всегда присутствовали на вечерах и внимательно следили за тем, кто с кем разговаривает и кто с кем танцует. Я постоянно чувствовала отношение ко мне как к дочери врага народа… И на выпускной вечер пришла, уже выбросив ненавистную коричневую форму с фартуком, а надев голубенькое в цветочек платице с большим белым воротником, сшитое мамой.

Я закончила школу в 1953 году, когда умер Сталин, и по всей стране прокатилась война террора против евреев, против диссидентов, когда активизировался НКВД. Блистательная Зинка Гламц, необыкновенно чудно читавшая на вечерах «Бесы» Пушкина, умная, красивая девушка с независимым характером, ходила как потерянная, подавленная, бледная. В школе царила напряженная обстановка, даже не шушукались. В день смерти Сталина школа рыдала, историчке Раисе Павловне стало плохо, а химичку Антонину Григорьевну все мы дружно ненавидели из-за того, что она не плакала, с некоторыми девочками была истерика. Мы спрашивали друг друга, как будем теперь жить, рухнула опора, жизнь казалось бессмысленной, мы готовы были отказаться от жизни, чтобы он прожил еще день, два…

Зарёванная, я пришла домой, и что же? Тәте и әңі сидят какие-то просветленные за праздничным самоваром, довольные чем-то. «Вы разве не слышали, что Сталин умер?» «Конечно, слышали. Наконец-то он издох!». Моему возмущению не было границ. Что меня сейчас удивляет – тогда ведь вся страна, весь народ искренне оплакивал этого монстра, а на не принимавших участия в этом смотрели с презрением, как на бесчувственных…

6 апреля 2003 г., Алматы

Рисование

В 1942 году мы жили в Алма-Ате по улице Иссык-Кульской. Мне семь лет. На мой день рождения в мае месяце приходила Шара Жандарбекова. Она подарила мне коробку цветных карандашей. И первое, что я нарисовала – это пингвина, в жизни я их видела только на картинках, но он получился очень забавный и милый… И что-то ещё рисовала. В Мерке, в ссылке, разрисовывала побеленные стены нашего домика мушкетёрами – Атосом, Портосом, Арамисом и д Артнаньяном, их дамами, конями… Все почему-то были были очень носатые, но в шляпах, со шпагами… Азат приносил книги. Одна из любимых – сочинения Марка Твена. Вот и рисовала и Тома Сойера, и Гекльберри Финна.

В школе уроков рисования не было. Один учитель рисования появился ненадолго, помню, дал задание – с натуры нарисовать сидящую на табуретке девочку и исчез…

В школе №15 в Алма-Ате были уроки труда – вышивание, шитьё, но уроков рисования, черчения не было. А я рисовала с натуры учителей, особенно учителя математики, он был бледный, с белесыми длинными волосами и громадным носом, который всех впечатлял, особенно на фоне чёрной классной доски. Одна девочка в классе показывала свои рисунки в альбоме. Мне они не нравились, были какие-то кукольные.

В Алма-Ате бывали разные выставки, я ходила на художественные. Отдельного помещения у этих выставок не было. Одно время картины экспонировались на 3-м этаже оперного театра и я была возмущена этим. И как-то раз написала в “Казправду” заметку о том, что в столице республики нет возможности знакомить жителей с произведениями художников, ни с отечественными, ни с зарубежными. Конечно, заметку ученицы 9-го класса не опубликовали, но в городе начались какие-то перемены. Например, открылась галерея художников в районе Дома кино.

Сама я рисовала. То с натуры – букеты цветов, дома, соседского ишака с повозкой, людей: маму, братьев – Азата, Саята, Мурата. Увлекалась персонажами прочитанных книг, например, лермонтовскими героями. Начала использовать акварель, гуашь, обзавелась красками, кистями…

Покупала художественные открытки, книги о художниках. На первую стипендию купила коллекцию картин “Эрмитаж”. Моими первыми открытиями в мире художников были: Репин, Серов, Венецианов, Веласкес, Леонардо да Винчи, Микеланджело Буанаротти…

Одна моя соседка посоветовала мне сходить в театрально-художественное училище и показать там мои работы, уверяя меня, что мне нужно стать профессиональным художником. Это был 1953 год, год кончины Сталина. Страна жила в тревожном ожидании перемен в жизни всего общества. А мы – семья “врага народа”, тем более…

Я заканчиваю 10 класс и должна выйти на стезю самостоятельной жизни. И я решила пойти в училище, показать свои рисунки, узнать мнение преподавателей о них. Нашла училище, познакомилась с Леонтьевым, показала ему свои альбомы. Он внимательно просмотрел их, потом сказал: ”Закончи школу, сдай все экзамены, а потом приходи ко мне. Я возьму тебя в свою группу и будешь учиться.” Я от радости не помнила себя. Забрала свои работы и от восторга чуть не попала под машину, примчалась домой и заявила матери, что буду художником. И вот тут произошло то, что я не могу понять до сих пор… Тәте с каменным выражением лица выслушала меня и сказала: “Нет, ты же знаешь, что ты – дочь “врага народа” и тебе туда дороги нет”. Казалось, на меня обрушилось всё: и небо, и земля… Всё стало чёрным… Я собрала все свои рисунки, эскизы, альбомы, отнесла в дальний конец нашего садика, сложила всё в кучу и подожгла… Чёрный столб огня и дыма поднялся над огородом, И я сидела, не уходила с этого места, пока там не осталась только зола… И больше я не рисовала, хотя в инязе вела стенную газету. Вначале она называлась “За учёбу”, я её переделала и назвала “Vorwarts» — «Вперёд». Да ещё будучи в Боровом с натуры нарисовала гору Ок-Жетпес в 1957 г.

Апрель 2015

Рисунок Окжетпес

Студенческие годы

Летом 1953 года, в разгул бериевщины, я должна была поступить в вуз. Хотелось уехать из семьи, и я выбрала МГУ, филфак. Документы сдавала в горно-металлургический институт, ректором которого, а, следовательно, председателем приемной комиссии, был Байконуров. В этом же институте работал племянник моего отца, Ташенов Болаткан. Тогда еще не существовали «конкурсы родителей», и я , походив на консультации, решила, что запросто сдам экзамены, благо, ни физики, ни химии там не было. Экзамены я сдала на отлично. А когда началось зачисление, никто не сомневался, что я пройду одна из первых. Правда, накануне, когда я писала биографию, мама была настроена скептически. Но, бог мой, при чем здесь то, кем был папа? Я – комсомолка, «сталинский сокол», энтузиастка, экзамены сдам на «пять».

Началось зачисление. Вызывали одного за другим, а меня нет. Все спрашивают вокруг, почему меня нет? Наконец, дверь открывается – Джансугурова! Байконуров: «Джансугурова лучше всех сдала экзамен. В МГУ на филфак мест уже нет, но я думаю, мы можем рекомендовать ее в другой московский вуз». А парторг Курмангалиев (я позже узнала его фамилию): «А где Ваш отец?», – «Он умер», – «А кем он был?», – «Я написала в биографии – журналист, умер в 1938 году», – «А ты знаешь , что твой отец – враг народа? А детям врагов народа не место в советском вузе!».

В общем, передо мной захлопнулись все двери казахстанских вузов. Была я со своими документами в КазГУ, КазПИ ( где ректорствовал Герой Советского Союза Малик Габдуллин), пытаясь сохранить в себе веру в справедливость: «Дети не отвечают за родителей». Но тщетно. И вот, когда у меня уже было решение вообще не поступать никуда, а пойти на работу, с подачи мамы Умут отнесла мои документы в Ин.яз, где деканом в то время работала Жамал Калибековна Куанышбаева, дочь знаменитого актера театра Казахской драмы и кино Калибека Куанышбаева, и мои документы приняли на немецкое отделение, благо, конкурса в Ин.яз не было, да и считался он не очень престижным вузом. Позже я узнала, что наша семья помогала семье Куанышбаевых в холодные и голодные трицатые годы.

Мои переживания не прошли для меня даром: немного проучившись, я с диагнозом «ревмокардия» пролежала в больнице 2,5 месяца. Вышла незадолго до Нового года, но быстро освоилась, стала комсоргом группы, членом факультетского бюро, редактором стенной газеты факультета немецкого языка, но все это – только до окончания первого семестра, а потом меня быстро со всех постов сняли, и я, несмотря на свою активность, превратилась в очень рядовую студентку.

Сейчас я думаю, что Ин.яз всегда был крупнейшей кузницей кадров НКВД. В 1-ой группе училась студентка Нэлли Голощекина, которая почему-то на каждой перемене прибегала ко мне «дружить», я приводила ее к себе домой. Что-то в ней мне не нравилось – то ли двойной ряд верхних зубов, то ли приторность, с какой она закатывала глаза. Через полгода «дружбы» с ней я резко прекратила отношения, но она, видимо, уже не нуждалась в них, она прилипла к приехавшей из Москвы очень симпатичной девушке, отец которой был выслан в Алма-Ату и работал актером в ТЮЗе. Впоследствии, когда уже на слуху была ее зловещая фамилия «Голощекина», мне стало казаться, что она хотела проникнуть в нашу семью неспроста. В группе я довольно тесно дружила с Элей Моториной и Мусей (Марией) Шецер, т.к. мы были «домашние», а не «общежитские». Эля Моторина тоже пошла работать в КГБ, а Муся, как еврейка, всегда комплексовала по поводу своей национальности и после окончания Ин.яза вынуждена была уехать куда-то.

Понемногу, стараясь не раздражать маму, я «стиляжила», т.е. обрезала юбки до колена, а до этого строго было 3/4, т.е. ниже колен, заузила, мама из своего старого пальто сшила мне «маленькую маму», полупальто, расширяющееся книзу с широкими плечиками и приподнятым воротником. Первой в Алма-Ате сделала стрижку – остригла косы и сделала химическую завивку. А на ногах были чешские полуботинки фирмы «Батя» на натуральном каучуке. Мальчики-стиляги носили на голове «кок» – взбитый хохол, пестрые пиджаки, узкие брюки и туфли на «манной каше». Слушали Окуджаву на «ребрах», пластинки Элвиса Пресли, Ахмадулину, Евгения Евтушенко, ходили на «Невский» – так называлась улица Калинина[21]. Очень чувствовалось негативное отношение к «стилягам», немного танцевали, в парке словом «твист» называли «фокстрот». К сожалению, довольно быстро пришлось расстаться со стилягями, так как летом 1957 года я пошла работать на заочное отделение факультета немецкого языка преподователем, но желание выглядеть современной, необычной осталось в крови надолго.

Здесь, в Алма-Ате родился и мой муж, Джандосов Санджар Уразович, и мои дети. Они живут со мной в моем городе, подарили мне внуков, общение с которыми радует и обогащает меня. Я – счастливая мать и счастливая бабушка. И у меня есть уже последняя обитель – рядом с моим мужем.

6 апреля 2003 г., Алматы

Семипалатинск

Ссылка. Помню сумрачный перрон вокзала, тюки, чемоданы. Жили мы недалеко от Иртыша, ходили летом купаться недалеко от моста, который соединял берег реки с островом, куда по выходным дням ездили на своих арбах жители города. Остров мы называли «стадион», и, действительно, там играли в футбол, волейбол, и были какие-то спортивные сооружения, а вообще он был очень зеленый, тенистый, кругом в траве сидели и лежали, отдыхали горожане, звучала музыка, а я бросила в реку моё ведерко, оно утонуло, и я ревела. Жаныбек пытался его достать и потом долго утешал меня. Азат пошел в первый класс, мы трое — в детсад. Все дети в детском саду ходили в халатиках, няни тоже. Жили мы у каких-то татар, внизу. Зимой двери и окна заваливало снегом, и хозяин дома по утрам откапывал нашу дверь. Мама работала с утра до поздней ночи. Мы её практически не видели. Умут нарисовала картинку: мама идет на работу, темно, на небе светит луна. А как-то раз, когда мама уехала, я, проснувшись, почувствовала, что у меня под подушкой что-то лежит. Заглянула, а там — яблоко, и в доме пахло яблоками — алма-атинским апортом. Яблоки были у всех нас под подушками. Это приехала мама из Алма-Аты!

Мы два года прожили в Семипалатинске, до лета 1940 года. В памяти остались и морозные дни, и жаркие песчаные бури, заносившие наши окна, и много-много арбузов, которыми нас угощал Жаныбек. Да ещё сюда приезжал Болатхан Ташенов, водил нас в цирк, подарил мне ведёрко, которое и утонуло в Иртыше. Жаныбек удивлял нас своим умением выпивать сразу поллитровую банку воды. И ещё, намазав корочку хлеба чесноком, предлагал её нам, но безуспешно, и съедал её сам.

Вот такие у меня остались воспоминания о Семипалатинске.

1997

Мерке

1942 г. июль месяц. Мне 7 лет… Нас выслали из Алма-Аты как семью «врага народа», семью Ильяса Джансугурова, обвиненного в «японском шпионаже». Я хорошо помню последнюю конфискацию в Алма-Ате, из квартиры выносили вещи, книги, грузили на машину и увозили куда-то. Потом мама, мы звали её «тәте», писала химическим карандашом на вещах: «Станция отправления – Алма-Ата, станция назначения – Мерке, Джамбулская область»… Помню, как мы ждали прихода поезда на алма-атинском вокзале. На перроне много народу, темно, мрачно, тревожно…

Мы – это тәте, әңі (так звали мы Хуппижамал, нашу бабушку, точнее, тётю нашей мамы), Азат, мой старший брат (12 лет), Үміт, ей 9 лет, я и мой младший брат Булат, 5 лет. Поехали… Никто нас не провожал. Помню остановки – «Станция Луговая», а потом – «Мерке». Приехали рано утром, высадились, сложили вещи под большим деревом и сели ждать дальнейшего. А потом тәте и Азат пошли в село – искать дом Раззака, и я попросилась с ними (адрес Раззака тәте получила от Мухтара Ауэзова). Мы втроём шли пешком по пыльным улицам, мимо маленьких домиков, шли долго, тәте спрашивала дорогу, и вот часа через два или три мы подошли к маленькому глинобитному дому с плоской крышей. Во дворе какая-то женщина варила в казане что-то. Нас она встретила не очень приветливо, но пригласила войти. Чуть отдохнув, тәте уехала за оставшимися на вокзал. Солнце уже опускалось за горизонт, когда они приехали.

Мы прожили у Раззака 2-3 дня, а затем переехали к Кәттә-хоже, узбеку. У него был огороженный двор, который каждый вечер подметали и поливали. Здесь жило много людей: дети босоногие, раздетые, разного возраста. Главенствовала Бубухан, жена Кәттә-хожи, тощая, крикливая, еще были какие-то женщины. Сам Кәттә-хожа был очень колоритной фигурой. Днём его дома не было, рано утром он в какой-то шкуре, наброшенной на голое тело, уходил пасти коров. Приходил затемно.

Мы жили на одной половине дома в небольшой комнате, а напротив нас, в такой же – семья хозяина. Когда начались холода, мы очень мёрзли – печек не было, бегали греться в комнату хозяев. Там посредине комнаты стоял накрытый стёганым одеялом круглый низкий столик, а под ним стояла жаровня с углями. Так мы грели ноги, а спина всё равно мёрзла… Осенью к нам приезжала группа кинооператоров из Алма-Аты. Я помню дядю Бориса, который приделал к нашему железному ковшу плетеную проволочку-крючок. Были еще тётя Ира, тётя Валя, ещё дяди. Для них мама пристроила во дворе гамаки, а тёти жили с нами в комнате. До сих пор помню тепло, которое исходило от них.

Наступила осень. Летом мы бегали босиком, а когда начались заморозки, прыгали с одного кустика на другой. Земля покрылась инеем, ноги постоянно мёрзли. Я пошла в первый класс в русскую школу имени Трубицына, которая находилась в русской части села Мерке. Да, всё село делилось на русскую и узбекскую части. На русской части стояли домики с огороженными садами и огородами, вдоль улиц росли деревья. Я помню Крестьянскую улицу – длинную и прямую. Там находился детсад, куда мы водили Булата. А недалеко от нас высился базар с многочисленными ларьками, по четвергам там был «базарный день», приезжали сюда колхозники продавать или покупать. Двор Кәттә-хожи был недалеко от речки Қарасу, мы называли ее «Карасучкой», был небольшой, но чистый пруд, куда мы ходили купаться. Недалеко от базара на вершинке стоял четырёхгранный памятник Ленину. Выкупавшись в пруду, мы влезали на памятник, согревались и пытались прочесть надписи. На русском читали, а вот что-то на латинском, арабском шрифте – конечно, не могли.

Наступила зима. Радио не было, но вести с фронтов Великой Отечественной войны поступали неукоснительно. Где-то там, на фронте, сражался наш старший брат Джаныбек. Мы ждали от него вестей. Ему было 19 лет. Тәте должна была рожать. Мы жили в ожидании. Как-то раз я в конце декабря 1942 года возвращаюсь из школы и вижу тәте, которая, держась за стенку дувала, шла мне навстречу. Ноги её скользили по глине, она чуть не упала… Коричневое демисезонное пальто застёгнуто на одну пуговицу… Я хотела пойти с ней вместе в роддом, но она сказала: «иди домой, я сама дойду». Она ушла, не оборачиваясь. Дома Үміт, Булат, Азат сидели за столом и придумывали имя будущему новорожденному. И я подключилась. Имена были – Саша, Петя… А Булат сказал: «Бупа». Так и решили. А это от казахского «Бөпе» – «малыш». И через несколько дней тәте появилась с Муратиком. Он родился 31 декабря 1942 года в 23 часа ночи. Конечно, его записали на 1 января 1943 года. В комнате было холодно, мы заранее ждали его. Мы зажгли коптилку, собрались вокруг стола и дышали на сверток, который тәте положила на стол и развернула перед нами. А он лежал такой хорошенький и милый, шевелил ручками и ножками, улыбался нам и не плакал. «Это ваш братик Муратик», – сказала тәте. Ни пелёнок у него не было, ни лишней тряпочки. А когда тәте уходила на работу, мы нажёвывали хлеб, заворачивали жеванку в марлю, завязывали в узелок и кормили нашего братика. Вот так он и рос с нами.

А весной сорок третьего года наша семья переехала к другим хозяевам. Тәте до лета работала в средней школе имени Трубицына, а летом перешла работать в казахскую семилетнюю школу имени Калинина, а жили мы у таджичек Нарниссо и Айниссо почти четыре года, на окраине села Мерке. Напротив – дом Раззака, сельское кладбище, а еще дальше – колхоз «Большевик». Сохранились фотографии той поры.

Весной 43 года мы получили известие о гибели Джаныбека. В тёмной глинобитной хижине плакали, скорчившись, тәте и әңі. Ему было всего 20 лет. Он погиб в боях под Смоленском в феврале 1943 года. В архиве мамы сохранились его дневниковые записи, стихи, рисунки, письма. В 2009 году моя дочь Фатима сделала запрос, и теперь мы точно знаем, что погиб он не в бою, а был ранен и скончался в госпитале. Я написала о нём эссе и надеюсь, что оно будет опубликовано.

В феврале 1944 года разнесся слух, что на станцию прибыл поезд с переселенцами с Кавказа. Весь народ высыпал на улицу, и, конечно, мы, дети, в первую очередь, ждали, когда появятся кавказцы. И вот в отдалении на шоссе показалась толпа людей. Шли старики, женщины, дети. Все очень утомлённые, в ковровых шалях, папахах, вели, несли детей. От станции до нас 5 километров. И, пока они шли, жители Мерке разбирали их по домам. До нас дошли уже не так много, и их всех разобрали люди, уводили к себе. И в нашем дворе, в отдельной комнатке, поселились старик и старуха. Мы быстро подружились с молодыми переселенцами, общались, играли вместе. А балкарский и карачаевский языки оказались почти понятными для нас.

В то время Мерке был интернациональным. Тут жили и работали чехи, поляки, украинцы, немцы, евреи, русские, казахи, узбеки, киргизы, корейцы, татары, таджики, ингуши, чеченцы, балкары и т.д. Все поддерживали друг друга. Испекут лепёшки – обязательно идут делиться с соседями…

От Айниссо и Нарниссо мы переехали в 1947 году в школьный двор школы имени Калинина. Мама сумела из семилетней школы создать десятилетку. Сама она работала завучем, преподавала казахский язык и литературу, вела большую общественную работу. Помню директора Оспанбекова, Хазрет Давыдовича – математика, Кадышева – физика с семьёй, они жили рядом.

Зимой 1947 года в Мерке ночью было сильное землетрясение, скорей всего, отголосок страшного разрушительного землетрясения в Ашхабаде. Никаких официальных сведений не было, ни по радио, ни в газетах. Но слухи, конечно, были. Столица Туркмении была сметена с лица земли. Очень многие погибли. Азат в это время болел. Мы вытащили его во двор и сидели с ним рядом. Трясло ещё несколько дней.

В 1948 году Азат закончил школу имени Трубицына с золотой медалью и уехал в Москву, где поступил на филологический факультет. А встретились мы с ним уже в Алма-Ате, куда мы, остальные, приехали по инициативе тәте и поддержке Мухтара Ауэзова. Провожали нас в Алма-Ату очень много людей, даже приехали с нами на станцию и дожидались нашего поезда.

Когда вспоминаются годы, проведенные в Мерке, меня охватывает чувство благодарности судьбе. Ведь здесь мы сохранились как семья, здесь обрели нашего Муратика, здесь почувствовали единение с людьми, с народом. Да, здесь пережили холод и голод, ходили собирать кизяк и масак, здесь встретили день Победы, пели военные песни, вступали в пионеры и комсомол, здесь жили надеждой на лучшее будущее. Я благодарна Мерке за то, что здесь, гуляя с моим дорогим братиком среди дувалов разрушенных домов я летом 44 года обнаружила священную книгу «Коран», изданную в Казани в позапрошлом веке. Эту книгу я пронесла через все мои годы и сейчас она у меня.

Мне уже 77 лет. Пережито и прочувствовано очень много, но Мерке – это особая страница в моей жизни.

Написано по детским воспоминаниям, как воспринималось тогда.

14 марта 2012 г. Алматы

Капал

Капал, родина, нежно любимая тремя сестрами Габитовыми, незаслуженно забываемый время от времени, воспетый поэтами и акынами Джетысу, «Казахская Швейцария», находится в 70 км от Талдыкоргана в лощине между гор Джунгарского Алатау. Я бывала там всего три или четыре раза, каждый раз проездом, не удавалось пожить там, на родине моих нагашы. Летом 1979 года Мырзатай Жолдасбеков пригласил нас, детей Ильяса, на торжества по случаю открытия музея И. Джансугурова в Талды-Курганском педагогическом институте, в котором отец был когда-то ректором. После окончания празднеств Санджара, бывшего тогда заведующим отделом науки ЦК КПК, Олжаса Сулейменова, Ануара Алимжанова нас пригласили на очередной бесбармак, а я, выпросив машину, решила воспользоваться моментом и съездить в Капал. Главной моей целью было увидеть легендарный Тамшыбулак и привезти воды из этого источника на могилу мамы. Хотелось также увидеть воочию воспетые отцом горы, скалы, водопады, но времени мне дали мало, и я решила ограничиться визитом к источнику.

Когда остановились у въезда в поселок, я стала расспрашивать прохожих, где находится Тамшыбулак. Никто толком ничего сказать не может. А один незнакомец воскликнул с досадой: «Да вот же он — под вашими ногами!» И правда, чуть поодаль от дороги внизу, в зеленой расщелине, заваленной мусором, бежал внизу, под нашими ногами, ручеек. Ахнув, я стала спускаться вниз, продираясь сквозь поломанные кусты, горы мусора, туда, откуда сочился родник.

И вот я у цели. Из нависшей скалы лились прозрачные слезы Тамшыбулака, за струями воды цвели лиловые и голубые цветы, покоясь на широких листьях, а камни покрывал мох — чудесный, темно-зеленый, нежный… Вода искрилась, сверкала, и необъяснимая нежность исходила от этого беззащитного прелестного существа, такого хрупкого и ранимого, столько веков лепетавшего свою тихую песню.

Я набрала воды, взяла в полиэтиленовых мешочках немного мха. Шофер, тронутый моими слезами, пытался утешить меня. Вернувшись домой, я повезла воду Тамшыбулака на могилу тәте. Мама перед смертью просила меня отвезти ее в Капал, перед тем как опустить в могилу, открыть лицо, чтобы ветер с гор мог обвеять ее. Но времена были трудные, да и родственников там, в Капале, у нас не оставалось, так что просьбу её нам не удалось выполнить. Водой Тамшыбулака обмыла я портрет мамы, окропила ею могилу, положила у изголовья привезённый из Капала мох и цветы.

Оставшейся родниковой водой угостила своих нагашы — Биби-тәте и Магиза Джилкибаева. А вскоре после поездки начала кампанию за очистку и сохранение этого уникального источника. Первым делом побывали у Ниязбекова[22] — председателя правления Общества по охране памятников. В результате расщелину вычистили, туалеты убрали, а силами местной школы-интерната была построена лестница — спуск к роднику. Сверху поставили табличку с надписью.

Позднее я побывала в Капале ещё несколько раз. Два раза с Санджаром, когда он уже возглавлял Госкомитет по профтехобразованию. Нам довелось насладиться купанием в радоновых водах курорта Арасан-Капал — в громадных ваннах, украшенных львиными головами. Сюда, в Арасан-Капал, ещё в XIX веке приезжали лечиться члены царской фамилии. Наведывалась я в Капал и зимой, вернее, глубокой осенью. Помню, как поразили меня тогда чистейший снег и первозданная природа окрестностей. Во время празднования юбилея Гали Орманова летом 1992 года я вновь посетила Капал, побывала на Муздыбулаке, а на обратном пути попросила остановить машину у Тамшыбулака. Спустилась по лестнице, набрала воды, убедилась, что чистота и порядок поддерживаются.

О Капале и Тамшыбулаке мы с детства слышали очень часто и от мамы, и от тетушек, и от әңі. После ареста Ильяса мама отправила меня, Азата и Умут к родственникам в Капал. Я была тогда очень маленькая, но в памяти сохранился спидометр грузовой машины, в кабине которой я сидела на чьих-то коленях, бесконечную дорогу, горы Капала. Помню, как говорили о Талды-Коргане, Капале.

В Капале мы жили у каких-то родичей-стариков, играли во дворе. Приходили девочки-родственницы, качались на самодельных качелях. Помню, как меня исщипал гусь (с тех пор я их очень боюсь), а дедушка («бабай») через его ноздри в клюве продел палочку, чтобы он больше не мог щипаться, но гусь злился и постоянно шипел. Помню, как ходили на Тамшыбулак, фотографировались за струями воды. И ещё есть фотография, где мы стоим втроем и пионерских галстуках. Помню, как я упрямилась и плакала, не хотела надевать галстук, но мне его все-таки повязали. Было мне чуть больше трех лет.

Капал остался в моих воспоминаниях как нечто святое, радостное. Много напевов капальских татар звучит в моей душе и до сих пор. Сохранились в домашнем архиве и два стихотворения маминой сестры Разии, посвящённые Капалу. Вот одно из них:

РОДНОМУ КАПАЛУ

Где ты, родная земля — мой Капал?

Сердце в тоске по тебе, аксакал,

Жаром оно полыхает в груди —

Как мне дорогу до дома найти?..

Реки прозрачны твои, как слеза,

Горные кручи туманят глаза –

Бедную Раш увела от тебя

И породнила с чужбиной судьба.

Трелями птичьими полны сады,

Бархатным светом сияют цветы —

Как я скучаю по этим садам,

Где предавались мы детским мечтам!

Здесь прожила до шестнадцати лет,

В смутной дали затерялся мой след.

Целых полвека несу эту боль,

Щедрость я помню твою, хлеб и соль.

Я возвращусь непременно, отец,

С жарким приветом от юных сердец –

Тех, кому сорок учительских лет

Я открывала познания свет!..

Все, что когда-то ты мне даровал,

Я оправдала, любимый Капал!

Перевод Майры Жанузаковой

А вот второе:

Мне семьдесят, и вот уже полвека

Не видела я родины моей,

Где родилась и стала человеком,

Познала красоту земли своей…

Я связана с Капалом пуповиной

И в мыслях тороплюсь к родным местам:

Увижу ль вновь я горные долины,

Порадуюсь ли солнечным цветам?..

Не знаю я, когда судьба позволит

Испить воды из родника Тамшы…

Услышу ль, как кукует там на воле

Кукушка поутру в лесной тиши?..

Смогу ли увидать, как пышным цветом

Распустятся капальские сады,

И в гуще яблонь, озаренных светом,

Зальется соловей на все лады?..

Стоит ли у ворот тот серый камень?..

И отперта ль калитка наша в ночь,

Когда луна и сонмы звезд над нами

Сияньем отгоняли темень прочь?..

Могилам предков поклонюсь ли снова? –

Тону в раздумьях и страдаю вновь…

И положу ль букет к плите отцовой?! –

Как сердце плачет, изливая кровь…

О милый мой Капал, один лишь ты

Способен счастье и покой мне принести!

Перевод Майры Жанузаковой

В мае этого года я со своей дочерью Динар съездила в Капал и Талды-Курган, чтобы неспеша осмотреть мемориал Ильяса Джансугурова и вновь побывать у Тамшыбулака. Благодаря Динар все путешествие сложилось удачно, и мы сняли на видеопленку все, что нас интересовало. Правда, ветер и дождь преследовали нас до самого Талдыкоргана, и хотя потом отступили, было довольно прохладно, на капальских ветрах я простудилась и вернулась в Алматы больной.

Несчастный Капал! Время его не пощадило: тяжелое впечатление осталось у меня от запущенности городских улиц, зданий, и от печальных лиц людей. В этот день, когда мы приехали, хоронили 15-летнюю девочку, умершую от недоброкачественной пищи… Тихо погибающий, бесперспективный Капал – город, лишённый будущего!

С нами вместе была директор талдыкорганского музея Ильяса Джансугурова Кокумова Камиля, человек искренне любящий и знающий своей дело. Она помогла нам разыскать Марата Алыбаева, «министра культуры Капала», как он шутливо нам представился, патриота своего края, человека эрудированного, культурного, тонкого, общение с которым доставило мне большое удовольствие. Яркий пример бескорыстной и благородной любви к родной земле.

Марат рассказал нам об истории Капала, которому, кстати, исполнилось недавно 150 лет, о его жителях, показал места, где стояли дома моих родственников, богатых торговцев-татар, познакомил с музеями Акын-Сары и Шокана Валиханова. Спустился с нами вместе в расщелину Тамшыбулака, подарил мне мох и цветы из источника. Мы пили удивительной свежести родниковую воду, слушали его рассказы о Баян-Журеке и многом другом…

Простились мы у следующего источника на выходе из села, и Марат подарил мне папку с материалами истории Капала.

Мало кто, однажды уехав из Капала, возвращался туда обратно. Вот и мои нагашы, когда-то волею судеб покинувшие родные места, так и не смогли вернуться назад, жили вдали от Капала, вспоминая его, тоскуя, а их могилы разбросаны вдали от родины.

«Там-там, тамшы, там,

Тамуларын яратам,

Мiн де шулай тамар, едiм,

Тамшы булып япалсам…»

(«Кап-кап, капель, капель,

Как люблю я капельки,

Я бы тоже капал так –

Зародись я капелькой…»)

Лето 1997 года. Алматы.

Сны и молитвы

Сны

Тоскливая оранжевая пустыня… Я в маленьком домике, я собираю вещи. Знаю, что надо ехать куда-то…. Собираю , все никак не соберу. Выглядываю в окно. В повозке, запряженной парой волов, моя покойная бабушка. Повозка едет мимо моего окна. Бабушка зовет: «Ильфа, скорей, поторопись… Сейчас , сейчас, вот только еще вот это возьму…». Выглядываю снова… Повозки нет… Бабушка уехала, не дождалась… чувство недоумения…(Сон, приснившийся в больнице, где я лежала, болела тяжело ревмакардитом), 1953 г.

Темное низкое подземелье, узкое… Цепочкой расставленные столы. За столами много людей, едят и пьют. Рядом со мной сидит мой дядя Болаткан, умерший недавно, полгода назад. Вид болезненный, желтый, худой. Он показывает мне на правую брючину. По ней вниз, до самой ступни, сбегает длинная красная нить. «Ильфа, возьми эту книгу себе», — говорит дядя. Я беру. Она длинная, красная… (После этого сна в жизни у меня все повернулось к лучшему – вскоре я после окончания института осталась работать в институте, через полгода вышла замуж и т.д.), 1956 г.

Часто снились сны, похожие друг на друга, как бы продолжение предыдущих. В них я карабкаюсь в горы, падаю, снова карабкаюсь, летаю над глубокими темными водоемами, плаваю в озерах и реках. Чаще всего эти сны сопровождаются очень реальными чувственными переживаниями.

Мама, одетая в мое платье, привезенное Санджаром из Дании, стоит во вращающихся дверях какого-то здания и зовет меня к себе. Я не иду, знаю, что идти к ней не надо, она ведь уже умерла… (Проснувшись, тут же решаю избавиться от этого платья, что и делаю, подарив его Куляй), 1976г.

Темная, ночная степь. Наш автобус едет по степной дороге. Вдали ярко горит костер. У костра люди. «Смотри, там Санджар сидит!», – говорит мне кто-то. Я не успеваю рассмотреть его, но знаю, что он был там… (40 дней после смерти Санджара), 1992 г.

Какое-то собрание людей. Рядом со мной появляется Санджар. Он в темном костюме. Красивый, высокий. Я подхожу к нему. Мы обнимаемся… Я знаю, что он мертв. Я плачу. Он говорит: «Ильфа, не плачь, не надо»…( после 40 дней…), 1992 г.

Темно-синие сумерки. Рельсы трамвая, их надо перейти, рядом трамвай. Улица пустынная. В руках у Санджара ведро с водой. Вода отсвечивает голубым. Хочется пить. Санджар говорит: «Ильфа, возьми стакан, выпей воды». Я наливаю стакан воды и выпиваю. Очень хорошо. Жажда утоляется. Мне с ним всегда хорошо. (Я в больнице, в гинекологическом отделении, октябрь 94 г. Выписалась с утешительным диагнозом).

Санджар довольно часто присутствует в моих снах и всегда ощущение чего-то хорошего, радостного.

Я в больнице с диабетом. В субботу Булат с Карлыгаш пригласили Мурата, Олжаса на 40 дней малыша Лейлы. В предутреннем сне мы с Санджаром говорили о чем-то. Я говорю: «Вот завтра у Булата собираются гости. Будут и Мурат и Олжас…». «Я тоже хочу быть с ними, там… Хочу пойти туда…».

Фатима собирается поехать к Жанне в Америку. Сама болеет… Какой-то хлопотливый сон: суета, кто-то приносит и ставит перед о мной два полных ведра с кумысом. Кумыс плещется, переливается. Санджар приносит еще одно такое же ведро кумыса. На поверхности покачиваются темные комочки – то ли овечьи катышки, то ли что-то еще. Проснулась, думаю, к чему бы это? Да ведь молоко – очень хорошо, «Ак жол». Дай Бог, с Фатимой все будет хорошо, и с Жанной с Асей – тоже. Полные ведра кумыса! 1997 г.

Рано утром приснилась тәте… В белом платке, надвинутом низко на лоб, глаза очень красивые и живые, сама очень моложавая, что-то говорит мне, и Галя Абрахманова рядом, и чувствую – где-то здесь рядом и они…19 августа 2001 г.

Мы с Санджаром (он веселый, живой) едем куда-то с детьми в открытой машине мимо заснеженных гор. Санджар показывает на одну из них: почти правильная островерхая гора – туда надо взобраться, и мы на машине взбираемся на гору, а там – комфортабельные помещения, и люди разные отдыхают. Солнечно, тепло, хорошо… И нам хорошо вместе со всеми детьми. А забрались мы высоко… 22 февраля 2003 г.

Санджар время от времени снится. Но сегодня он очень ясно и четко спросил у меня: «Ты меня любишь?». Что потом я сказала, я не помню, но ощущение осталось какой-то виноватости что ли… 29 февраля 2004 г.

Время от времени он появляется в моих снах, иногда просто чувствую его присутствие.

Раннее утро… Я еще сплю, а ведь нужно вставать и будить Ильяса, отправить его в школу… Ушколь… Ушколь… Мы где-то в горах, едем на машине, проезжаем скалы, голубые горы и открывается перед нами голубое горное озеро. Я отчетливо вижу скалы, затонувшие в озере, серые валуны, окружающее все отчетливо и ярко, небо синее и высокое, восхищаемся красотой. Едем дальше, но не по берегу озера, а мимо него, и открывается второе, более широкое без скал, но тоже очень чистое с прозрачной голубой водой, проезжаем мимо него; и вот третье озеро, уже чуть меньше по размерам, а за ним – вот поселок; «Он и называется Үшкөл!», – кричу я. Ясно вижу – небольшие саманные домики, несколько юрт, люди ходят… А что дальше – не помню. Почему мне вдруг приснился этот чудесный сон? Что он предвещает? Или это просто мне привет предков? Может быть, они зовут меня туда, побыть там… Я ведь давно не была в горах, нельзя мне с таким сердцем, а хочется…. Не умею разгадывать сны. Но этот был такой ясный, четкий, но не знаю с кем я была там, не помню… 17 февраля 2009г.

Пришли Кенен, Жанат, Санжарик. Жанат говорит: «Я беременна, рожать буду, наверное, 19 ноября (день рождения Кенена). Вы предсказали это событие!!!» – «Как?» Накануне дня рождения Санджара (29 января 2011 года) приснился сон, как будто он держит на руках ребенка… И я рассказала об этом им, пришедшим ко мне домой. Сама я совсем забыла об этом сне, и вот Жанат сообщила, что готова подарить нам младенца – внука или внучку Санджара. Дай бог, чтобы все сбылось! 27 марта 2011 г.

13 ноября 2011 года родилась Айлин, моя внучка. Да удивительно, сон мой сбылся.

Смутный сон… Но очень запечатлелись некоторые штрихи. Я иду с кем-то, какими-то людьми. Появляется рядом Санджар, берет меня за руку, он тоже шел с кем-то…. Он такой, каким я запомнила его с первых встреч – в кепочке-копеечке, в длинном узком пальто, на ногах галоши. Лицо сияет добротой…. И я ему говорю: «Давай жить вместе! Ведь у нас общие дети, внуки и … правнук». Мы крепко держимся за руки и пытаемся войти в квартиру, в дом, кружим вокруг него. В окнах квартиры горит свет, но войти нельзя – все двери завалены вырытой землей, огромными наносами… Иссык-куль, 14 июня, 23 часа.

Эпитафия

Уходят люди и приходят люди.

Три вечных слова: было, есть и будет

Не замыкая, повторяют круг.

Венок любви, и радости, и муки

Подхватят слово молодые руки,

Когда его мы выроним из рук.

Да будет он, и легкий и цветущий

Для новой жизни, нам вослед идущей,

Благоухать всей прелестью земной,

Как нам благоухал! Не бойтесь повторенья:

И смерти таинство и таинство рождения

Благословенны вечной новизной.

Наталья Крандиевская[23]

Доверьте прошлое милости Божьей,

Настоящее – Его любви,

Будущее – Его провидению.

Св. Августин

Молитва Аллаху

О, Аллах! Ты видишь мою болезнь. Ты знаешь, как я грешна и немощна. Помоги мне терпеть и благодарить за твою благодать. О, Аллах! Сотвори, чтобы это болезнь была в очищении моих грехов. Владыка Аллах! Я в твоих руках, помилуй меня по воле твоей и, если мне полезно, исцели меня в скорее. Достойное по моим делам приемлю, помяни меня, Аллах, во царствие твоем! Слава Аллаху за все![24]

Молитва о Солнце

Учись у Солнца жизнь дарить и свет,

И каждому с любовью помогать,

Но на любовь не ждать любви в ответ,

Кто может Солнцу что-нибудь воздать.

Учись у Солнца путь свой освещать,

А повстречавших горе – ободрять,

Учись у Солнца радостью сиять,

На небе жить, а землю согревать.

Учись не обижаться, не грустить,

А радовать, как радует оно.

Чтоб с богом быть – служи добру,

Отвергнув в жизни зло.

Где б ни был я и ты, мой милый друг,

Да льется свет Аллаха нам вокруг,

Чтобы люди, видя добрые дела,

Аллаха прославляли бы всегда[25].

Аминь

Молитва о мире

О Аллах, используй меня, как инструмент мира

Там, где ненависть, сеять любовь,

Там, где оскорбление, сеять прощение,

Там, где сомнения, сеять веру;

Там, где безнадежность, сеять надежду,

Там, где тьма, сеять свет;

Там, где печаль, сеять радость…

О мой Аллах!

Помоги мне не так искать утешение,

Как утешать;

Не столь любви, как сколь любить,

Не столь быть понятным,

Сколь понимать

Потому что, давая, мы получаем,

Прощая, мы прощены,

Умирая, мы возрождаемся

К жизни вечной.

Я молю тебя, Аллах!

Дай мне силы и терпения!

Аминь[26]

Санджар Джандосов

Мои воспоминания из книги «Санджар».

Знакомство

Весна 1957 года. «Хрущевская оттепель», возвращение из небытия, казалось, навеки исчезнувших имен. После реабилитации отца мама получила значительную сумму, на что мы приоделись, а она начала постройку дома по Фонвизина, 176. Меня пригласили после окончания иняза работать на только что формирующемся казахском отделении. Летом в Алма-Ате проходил фестиваль молодежи и студентов, а потом он должен был пройти в Москве. Повсюду толпы принарядившихся людей, песни, знамена. На площади Ленина молодые поэты читали свои стихи. Я постояла, послушала. Потом мне все казалось, что я слушала и Санджара.

Семьи реабилитированных съезжались в Алма-Ату, искали старых знакомых, встречались, плакали. К нам часто приходила Марьям Тогжанова, рассказывала, как сидела в Карлаге, работала ассенизатором, и эта работа считалась престижной, т. к. можно было выезжать за пределы лагеря. «Эй, вы, враги народа!»— кричали ей уголовники. «А вы — друзья народа!» — отвечала она. Часто бывала у нас жена Сакена Сейфуллина — Гульбахрам, заходили Майлины. Их дочь Галя училась в мединституте. Мы дружили с семьями Кудайбергенова, Жубанова, детьми Шамгали Сарыбаева.

Сколько интересных вечеринок бывало у нас! Медет, Жамига Ормановы, из Москвы после окончания московских вузов вернулись Азат и Саят. Часто бывал и Олжас[27], учившийся с Булатом на одном курсе. Азат был в центре любой компании, блистал, как всегда. В доме появлялись и молодые поэты, писатели — друзья Азата. Сразу после реабилитации Ильяса мама приступила к изданию однотомника отца. Жизнь была интересной и многообещающей.

Новый 1958 год я встретила в предчувствии новых событий в моей жизни. И не ошиблась. Как-то раз в конце января 1958 года мама предложила мне проводить ее в гости к Гульбахрам-апай. Она жила тогда в бараках около трамвайно-троллейбусного парка. В тесной комнатке уже сидела Марьям-апай[28].

Во время застолья она спросила у мамы:

― А что ты дочку не выдаешь замуж?

― Да ей никто не нравится…

Марьям-апай ко мне:

― А какого же ты хочешь?

― Я? Не знаю… Ну пусть будет высокого роста и умеет водить машину! ― шутливо ответила я.

― Высокого роста? Фатима, а ты помнишь Джандосовых? Они уже полгода здесь, приехали из области. Вот у нее, Фатимы Джандосовой, есть сын. Вот такой тебе нужен. Познакомить?

― Познакомьте. А как это сделать? Давайте я устрою вечеринку, ну, скажем, якобы мой день рожденья, пусть придет, познакомимся. А как его зовут?

― Санджар.

Имя его мне сразу же понравилось. В общем, я взяла инициативу в свои руки и уже в ближайшее воскресенье хотела собрать своих друзей, но оказалось, он был в это время в Ташкенте, сдавал очередную сессию. Но 15 февраля я объявила своим днем рожденья и основательно к нему подготовилась. Все домашние пекли, жарили, варили. В ближайшем магазине я купила 10 кг мандаринов. К назначенному часу гости уже собрались, Санджар задерживался. Я спустилась в кухню, где готовились спустить в кипяток пельмени. Вдруг через полуподвальное окно вижу — мелькнули чьи-то широкие штанины и ботинки с галошами. Выскакиваю. А на верхней лестнице стоит высокий молодой человек в узком пальто и кепочке-копеечке, протягивает мне букет лиловых цветов и маленькую коробочку: «Здравствуйте, я ― Санджар Джандосов! Поздравляю! Это — для души, а это — для сердца!».

Правда, я не поняла, что именно предназначалось для души, а что — для сердца, но немного разочарованная, взяла подарки и пригласила его войти. На удивление он держался очень непринужденно, быстро перезнакомился со всеми, а потом даже сплясал какой-то узбекский танец. Мне польстило, как он смотрел на меня. Его открытость, чистота, живость импонировали мне. И через несколько дней мы начали встречаться, и в это время родились строчки, которые он однажды мне прочел, а я уже запомнила их на всю жизнь.

Ильфе

Есть домик на улице Мира,
Невзрачен и мал он на вид,
Но в окнах его столько света,
Как будто там солнце горит…

Случайно иль не случайно
Я в дом тот заветный вошел,
И сердце свое там оставил,
И счастье свое там нашел…

Санджар Джандосов, Алма-Ата. Февраль 1958 год.

Через полтора месяца мы поженились. Правда, он хотел, чтобы свадьба была 22 апреля, в день рожденья Ленина, но я не настолько была предана партии большевиков, чтобы подтасовывать свою жизнь «под Ленина». И свадьба наша состоялась 29 марта 1958 г. Помню проводы. Азат, выпивший, плакал. Сабит Жаданов, бывший тамадой, тоже прослезился, представив себе, как он через 20 лет будет отдавать своих дочерей замуж. А через неделю, 5 апреля была большая свадьба в доме Сарбасовых. Собрались Рыскуловы, госплановцы, Сарбасовы, Бабыковы, Байжарасовы и много-много других. О нас, казалось, забыли. Мы с Санджаром потихоньку удрали и пошли погулять по улице Коммунистической. К нам подошли два немолодых казаха и спросили: «Правда, где-то здесь женятся дочь Ильяса и сын Ораза?»

― Да, правда!

― А это не вы?

― Нет, нет, не мы, ― и постарались убежать.

Для людей это было возрождением дорогих имен прошлого, возрождением того, что казалось, было изгнано, расстреляно, исчезло в ссылках и детдомах. Но мы выжили. А потом мы с Санджаром прекрасно прожили 34 года.

Московский период

В Академии общественных наук (АОН) СССР Санджар учился три года, с 1964 по 1967 гг. Два года с ним была и я с детьми. Правдами и неправдами те аспиранты, которые не хотели расставаться с семьей, везли детей и жен в Москву. Мы жили на полулегальной основе. Жены кое-как устраивались на работу, маленьких детей вынуждены были отдавать в круглосуточные ясли, дети постарше учились в восьмилетней школе недалеко от Тишинского рынка. Мне стало известно, что этой школе нужен учитель немецкого языка, и мы с Санджаром побежали туда.

Директор, седой, уже в возрасте человек, узнав, что мы из Казахстана, сурово спросил у Санджара: «А вы Бутина знаете?» «Конечно, это же лучший финансист и преферансист в Казахстане. Мне не раз доводилось играть с ним». Лицо директора тут же размякло: «Я познакомился с ним на курорте. Он дочиста обыграл меня! Да… Ну, я вас беру на работу». И я проработала в его школе два года. Ая училась там же.

Жизнь в Москве для меня ограничивалась в основном территорией Академии общественных наук, кузницы советско-партийных кадров. Здесь готовились к политической деятельности будущие секретари обкомов, краев, послы, министры, работники идеологического фронта и т.д. Преподавала аспирантам номенклатурная профессура, академики высочайшего ранга. Среди них — бывшие помощники Сталина, Хрущева, еще какие-то осколки политической элиты. Приезжали с концертами заслуженные артисты, демонстрировались фильмы, еще не бывшие в прокате.

Так, фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» мне довелось увидеть таким, каким его задумывал великий режиссер. Запомнился приезд Г. Жукова, его мощная фигура, его неторопливая, размеренная, но такая впечатляющая речь. Он рассказывал об операции по освобождению Москвы. Колоссальная память и какая эрудиция! При нем все сидящие в президиуме стали казаться пигмеями.

В АОН часто устраивались вечера, но среди них самым ярким был вечер, посвященный Казахстану. Санджар, главный организатор его, блистал на сцене, шутил, читал стихи, успевал везде…

Николаевы из Барнула, Щепанский из Днепропетровска, Басанцы из Якутии, Власовы из Улан-Удэ, Романовы и Бибины с Дальнего Востока, Иванов из Смоленска, Бурындины из Новосибирска, Игнатова из Хабаровска, из Казахстана — Райханов Нурахим, Матаев Мустафа… И много их было — этих и других! Где они все? «Ины уж нет, а те далече…»

Ко всем своим командным постам (он был капитаном волейбольной команды, редактором стенной газеты, членом или руководителем мыслимых и немыслимых кружков) Санджар прибавил еше один: он был старостой коридора. В конце недели по комнатам собирали бутылки, сдавали их и шли в пивную около американского посольства. Санджар составил пособие по игре в преферанс, которое пользовалось большим спросом у аспирантов. Очень часто играли в преферанс и в «кинга». В бильярдной разворачивались настоящие баталии (здесь опять же главенствовал Санджар). Не раз приезжал сам Михаил Жаров поиграть с будущей партийной элитой, порассказывать байки.

Рустам Усманов, друг и родственник Санджара, сбегал к нам в Академию от своих почитательниц. Из Алма-Аты частенько наезжали гости.

Жить было трудно. Никто нам не помогал, кроме моей мамы. Каждые три месяца она присылала 100 рублей. Стипендия Санджара — 170 руб. Я получала неполную учительскую ставку — 60 руб. Подрабатывали мы на жизнь тем, что рецензировали радио и телепрограммы союзных республик на казахском, киргизском, русском и немецком языках.

Санджару предлагали остаться в Москве, работать в Госплане СССР. Он был горд этим предложением, но Фатима Аскаровна воспротивилась этому, и мы вернулись в Алма-Ату. И здесь почти три месяца он был без работы, получал нищенское пособие. Я шесть месяцев тоже была без работы. Свою маму, больную, я взяла к себе, так как она оставалась без присмотра. Всю мебель из квартиры вывезли родственники Санджара из аула, решив, что она нам ни к чему, так как прослышали, что его оставляют в Москве. Было очень трудно.

Работа и друзья

Наконец, осенью 1967 года Санджара утверждают заместителем Председателя Комитета по радио и телевидению. Председателем в то время был Кенжебулат Шанабаев. Годы работы в Комитете были для Санджара годами суровой школы жизни. Ему была объявлена негласная война, так как честный и принципиальный по характеру и вооруженный коммунистической идеологией Санджар не мог не видеть, молчать и тем более не бороться с проявлениями коррупции, местничества в этой полубогемной среде журналистов, писателей, артистов, любителей высоких, часто незаслуженных гонораров, в среде, где почти все решали симпатии или антипатии председателя комитета или главного редактора, в мире, где зачастую интриги, ложь превалировали над порядочностью.

Санджара проверяли на прочность во всем, пытались подкупить, споить, дискредитировать, были враги тайные и явные. Но появились и единомышленники, друзья. Людей подкупали его компетентность, принципиальность, оптимизм, требовательность и порядочность во всем, высокая работоспособность, открытость и благожелательность к людям. Его полюбили, ему поверили, и его труд был оценен и наверху. Об этом периоде хорошо могли бы написать Булат Габитов и Мадрид Рысбеков.

Семья росла, денег не хватало. Санджар подрабатывал лекциями по линии общества «Знание», работал председателем на госэкзаменах в институтах почти ежегодно, я подрабатывала летом на вступительных экзаменах в КазПИ и в КазПТИ. Санджар писал статьи для научных журналов, написал повесть о целинниках, затем переработал ее в пьесу (кстати, эту его пьесу о целинниках Мадрид Рысбеков перевел на казахский язык). Все это поддерживало немного семью.

Я видела, как нелегко ему было отказываться от назойливых приглашений в гости (где могла быть какая-то провокация) и сказала ему: «Если хочешь расслабиться, пускай к нам приходят твои давние друзья и сиди с ними, играй в преф, выпивайте стопочку. Но не ходи никуда». И вот постепенно сложилась наша «шобла». Назвала ее так Даня Сулейменова. Ядром были Сеитжапар Абдамбаев, Леня и Галя Нигай, Пулат Ильдаров с женой Валей, Семен и Маргарита Либерманы, Володя Егоров с двумя Светами.

Я благодарна «шобле» за то, что она поддерживала Санджара, оградила его от тех застолий. Кстати, были и «прилипалы», но они почему-то надолго не задерживались, отлипали через некоторое время. Все праздники отмечались вместе — и дни рождения, и юбилеи, свадьбы, были коллективные вылазки на природу, на дачу, встречи Нового года, поездки на Иссык-Куль. В «шобле» удовлетворял Санджар свою потребность в общении, в дружбе, в поддержке.

В конце шестидесятых, когда Санджар работал секретарем по идеологии алма-атинского горкома партии, приехал МХАТ (Московский художественный академический театр). В составе его такие звезды, как Михаил Жаров, Вера Николаевна Гоголева, Элина Быстрицкая, Руфина Нифонтова, тогда совсем молодой Юрий Соломин и еще много известных и полуизвестных артистов. Санджар был в своей стихии.

Чувства алматинских мужчин метались между Элиной и Руфиной, обе были очень хороши, хотя и по-разному. Альберт Устинов и Санджар наперебой ухаживали за обеими, но розы с горисполкомовских клумб Санджар таскал в основном Элине Быстрицкой. Конечно, она принимала их ухаживания. На каком-то приеме Санджар сочинил экспромтом стихи, которые заканчивались так: «С Верой Николаевною целоваться, Элину же одаривать цветами», на что Быстрицкая ответила: «Лучше бы наоборот…». Это привело Санджара в такой восторг, что он готов был потерять голову. И будучи в очередной раз в Москве они с Альбертом, вооружившись букетами, заглянули за кулисы, как бывало в Алма-Ате, попытались Элине напомнить о себе, но она приняла их очень холодно и быстро выставила за дверь. Нужны были ей какие-то алматинские ухажеры в Москве!

Помню, как гостей возили в колхоз имени Калинина. В машину с нами села Руфина Нифонтова. В начале актерской карьеры амплуа актрисы было характерная роль ведьм, она рассказывала много интересного из своей жизни. Какой-то представительный мужчина. казах, из ЦК партии, произнося тост в честь гостей на банкете, который давали руководители колхоза, сказал, что из-за глаз Руфины готов выложить партбилет на стол. Вот это был бы поступок! Он действительно вытащил партбилет, потряс им, но почему-то спрятал обратно.

Санджар вообще любил артистический мир, дружил с Серке Кожамкуловым, Сабирой Майкановой и особенно с Кененбаем Кожабековым. Вместе они часто бывали в поездках, любил Кененбай приезжать к нам на дачу.

Как-то целый сонм киноартистов побывали у нас и у наших друзей в гостях — Владлен Давыдов с супругой, Иннокентий Смоктуновский, Михаил Глузский, Вячеслав Невинный, Евгений Киндинов и многие другие.

Чимкент, 1983-1986 гг.

Уже за полгода до перевода Санджара в Чимкент начали будироваться слухи об этом. И весной 1983 года Санджар стал спрашивать у меня: «Не хочешь ли поехать в одну жаркую страну?» Я никуда не хотела ехать, хорошая работа на кафедре иностранных языков в Академии Наук, дома подрастали дети, Ая училась на матфаке в КазГУ, Дина в Москве в ВКШ (Высшая комсомольская школа) при ЦК комсомола, Жанна на биофаке КазГУ, Фатима в школе, Кенен ходит в садик. Налаженный быт, летом — дача. В апреле Санджара назначают на пост председателя Чимкенского исполкома. Он уезжает, а в начале мая я еду принимать кандидатские экзамены в Чимкент.

Знакомство с соискателями меня очень разочаровало. Несмотря на консультации и снижение требований к экзаменам, знаний у них (а это были, в основном, директора совхозов) не прибавилось, и я была в недоумении, как принимать экзамены. Собиралась уже отказаться от них вообще, но подоспевшая из Алма-Аты комиссия (во главе с заведующим кафедрой) решила, всех более или менее знающих отдать мне, а остальных — Курманову Медеубаю. Его с почетом встречали и провожали, возили постоянно куда-то париться в саунах, отдыхать. Зато я могла вполне официально строить свои взаимоотношения с руководством и ученым секретарем института каракулеводства, где проводились наши экзамены.

У меня возникла мысль, а не повредит ли моя чрезмерная шепетильность работе Санджара, и я отказалась от предложения работать в Чимкенте, тем более, что Кенен пошел в первый класс, а Жанар вышла замуж и ожидала ребенка. Три года в «золотой клетке». Без разрешения высшего республиканского начальства нельзя было выехать даже в Ташкент. Зато в пределах области, пожалуйста, на любой отгон. Мы и объездили всю Чимкентскую область вдоль и поперек. Я побывала и на развалинах Отрара, в заповеднике Аксу-Джабаглы, в Туркестане с его мечетью Ходжа Ахмед-Яссави, в Капланбеке в гостях у великого винодела Тыщенко И. А., в хлопкосеющих районах. К тому же все те годы наша дочь Фатима работала вместе с учениками на хлопке и виноградниках.

Общего языка с чимкентской элитой я не находила, несмотря на обильные и нередкие застолья и на звание «дамы № 2». «Первая дама» области сразу же дала мне установку — ни о чем кроме погоды и детей не говорить. Мои попытки как-то расширить диапазон бесед встречали недоуменное непонимание.

Как-то приехал из Ташкента узбекский театр им. Хамзы. Было приглашено все бюро обкома партии. Перед началом спектакля Аскаров Асанбай Аскарович (за столом, видя, что гости — главный режиссер театра и другие — чувствуют себя неуютно), приказал своей свите поддерживать заинтересованный разговор. Поскольку наша сторона сидела, словно воды в рот набрав, я решила поговорить с гостями, спросила их, как чувствует себя Сара Ишантураева, приехала ли она, как часто театр выезжает на гастроли и куда, ну, ещё кое-что. Гости оживились, задвигались, заулыбались, начали говорить, расспрашивать, и вечер закончился очень удачно.

На одном из первых банкетов, когда мне дали слово, я сказала, что Санджар Уразович – ученый-экономист, и это очень хорошо для области. За столом воцарилось напряженное молчанье — сам Аскаров был ведь историком. Вообще, я раза два беседовала с ним, и он поддерживал разговор. Оказывается, в молодости он работал в Мерке, там и получил первый орден Ленина за послевоенное восстановление хозяйства. И про остальные ордена он тоже рассказал. На вопрос: «Кто является Вашим идеалом?», он ответил: «Сталин и Наполеон». Я почему-то думала о нем тоже так. Не знаю, как он относился ко мне, но Санджара уважал и ценил, хотя тот часто ему мешал. У нас хранятся его стихи, посвященные отцу Санджара.

Три года в Чимкенте, три года напряженной работы, проверка на порядочность, стойкость, честность. За три года замуж вышли три мои дочери, завязались дружеские и родственные связи. Прав был Мурат Ауэзов, сказавший мне перед отъездом в Чимкент: «Не бойся, Ильфа, я знаю чимкентцев. Если они не воспримут вас — быстро вернетесь обратно, ну, а если полюбят, то это очень верные друзья». Так оно и вышло. До сих пор наши связи с Чимкентом не прерываются. На доме, где мы жили, установлена мемориальная доска, я и мои дети бываем там, как долгожданные и близкие люди.

В 2003 году именем Санджара Джандосова названа одна из центральных улиц г. Шымкент.

Выступление на Открытии Международного турнира по дзюдо

Дорогие земляки! Дорогие гости Республики Казахстан!

Наша семья благодарит Оргкомитет за присвоение первому международному турниру по дзюдо имени С.У.Джандосов. Он не был профессионалом, он был в спорте любителем, но Любителем его с большой буквы, любил его самозабвенно черпал в нем силы, был его ярым пропагандистом, в жизни руководствовался духом большого Спорта. Открытость, мужество, оптимизм, честную борьбу за лидерство, умение держаться до конца, волю к победе он воспитал в себе и воспитывал в других.

Футбол в молодости и волейбол на всю жизнь. Он был до последнего дня капитаном волейбольной команды. Долгие годы — президентом Федерации дзю-до.

Батыры в кимоно! Желаю успехов на татами достойнейшим!

1993 г.

Сколько лет его нет среди нас…

15 февраля 1958 года мы познакомились, 12 августа 1992 года расстались. 34 года пролетели как один день, как будто приснился сон… За 34 года жизни с ним ни одного грубого слова, ни одного косого взгляда. Были только цветы… И нежность… Вся жизнь моя была заполнена его цветами. Он покупал их, похищал с клумб, собирал в поле, на лугу, он растил их на своей даче. «Смотри, эта роза расцвела для тебя!», «Я посадил пионы для тебя…». Для меня цвели его яблони, груши, урюк, слива, алыча; для меня посадил он сирень, черемуху… Для меня вез он из предгорий подснежники, ирисы, целые охапки цветущего шиповника, пахучей джиды. Как великолепны были его пионы, георгины, розы, ландыши, астры, любовно выращенные им на даче! Для меня росли в саду лекарственные травы: календула, ромашка, чистотел, душица, зверобой. Его первые цветы я помню до сих пор. И последние тоже были для меня.

У нас хорошие дети, рожденные в любви и счастье. У нас чудесные внуки. У меня есть все, кроме Него…

Столько лет его нет среди нас… И ни на один час он не покидает меня. Время летит… Оно не излечивает, но чуть притупляет боль, тонкой, готовой прорваться от любого прикосновения, пепельной пеленой затягивает горящие ожоги…

У нас с Санджаром в судьбах было много общего — безвинно казненные советской властью отцы, бесконечно страдавшие и рано ушедшие матери, голодное детство и отрочество, проведенные в ссылках, и наперекор всему — «Светлая вера». Ничем не могли вытравить из его души эту веру, никакие удары судьбы, ничего не поколебало ее. До конца жизни оставался он великим идеалистом, до конца жизни верил в справедливость советской власти, которую породил «призрак коммунизма», бродивший по Европе и забредший в средневеково – феодальную Азию. И чары этого призрака, затуманившие головы далеко не одного Санджара, и вера в приход нового «горбачевского» мышления объясняют и его метания в страшные декабрьские дни «колбинщины», и его веру в «честную» предвыборную кампанию 1990 года.

Он не хотел видеть черные стороны человеческого характера, не воспринимал фальши, невежества, лени, лжи, вероломства. Сам лишенный начисто зависти и предательства, не мог распознать их в людях, бесконечным было его доверие к ним. И когда он двигался вверх, во всеоружии своих знаний и опыта, открытый всем, раскрепощенный и обаятельный, искренне веривший, что все его любят, он был предельно беззащитен перед завистью и злобой. Как мотылек, летел он на огонь, обжигая крылья, падал, собирался с силами, снова поднимался, неся себя в жертву людям.

Его убивали много раз, и нужно было в конце концов уничтожить его физически, чтобы он не возрождался, как птица Феникс, не вводил людей в искушение своей верой в демократию и другие идеи цивилизованного общества…

…У гроба его бесконечно чередой проходят люди. В почетном карауле стоят члены правительства, президентская рать. Снова и снова подходят к нам люди, говорят слова участия и плачут. Особенно запомнился мне уже не молодой казах с обветренным усталым лицом. Пожал мне руку, но не уходит. «Вы хотите мне что-то сказать?». «Апай, я приехал из Аркалыка. Санджар-аға я видел всего один раз. В прошлом году он приезжал к нам на съезд фермеров. Я слушал его… Несколько дней назад упал с лошади и разбился мой сын… Но я не мог остаться на его семь дней, я приехал сюда — попрощаться с Санджар-аға и сейчас снова улетаю в Аркалык…».

Господи, что можно сказать ему?! Какие слова найти?! Я прижала его руку к лицу и наконец-то слезы хлынули из глаз… Что может быть выше признания простыми бесхитростными людьми?

            «Как хороши,
                      Как свежи были розы,
                                  Моей страной
                                                        Мне брошенные в гроб…»

— этими пастернаковскими словами пусть утешится душа великого идеалиста и великого оптимиста Санджара Джандосова. Мир его праху, вечная память его имени…

6 сентября 1995 года

Ильяс и Санджар

Тұрғыздым алтын сөзден сұлу сарай –

я көрер, я көрспеспің түрғыласын…

Из слов золотых воздвиг я дворец прекрасный,

Но доведётся ли мне увидеть его – сомневаюсь…

Из вступления к поэме Ильяса «Кулагер», перевод мой, И.Д.

Эти слова Ильяса, моего отца, звучат в моей душе всегда… В них – предчувствие судьбы самого поэта в те страшные годы сталинщины… Мне было два года, когда он был арестован и расстрелян… С двух лет я росла дочерью «врага народа». Я не помню его, но тоска по нему, тоска по крепким рукам его живёт во мне до сих пор… Я искала его везде…

Сидим с тәте на ступеньке лестницы нашего маленького домика. Мне 15 лет. Над нами проплывают облака. «Где мой отец?». Тәте говорит: «Аспанда, на облаках!». И я искала его на облаках… Через много лет я перевела на русский язык рассказ моего отца «Беседа с Азатом». Он действительно был «на облаках», на небесах.

И начала я узнавать отца только после его реабилитации в 1957 году. Мне было уже 22 года. Я работала в Институте иностранных языков, знакома была со многими преподавателями-немцами, переводчиками и литераторами. Иоганн Варкеншин перевёл несколько стихов Ильяса на немецкий язык с моей подачи, но где они? Затерялись…

Стали появляться воспоминания многих людей об отце, к нам приходили домой писатели-поэты: Саду Машаков, Гали Орманов, Туманбай Молдагалиев, Майлины, Сейфуллины, Хамит Ергалиев, Жубановы, Галия Галиева и другие. Уже в 1958 году появились сборники стихов и поэмы отца на русском и казахском языках.

В 1958 году я вышла замуж за Джандосова Санджара Уразовича. Вот уже 23 года прошло со дня его гибели в якобы в «ДТП» 10 августа 1992 года на пересечении улиц Кирова и Карла Маркса. 12 августа он скончался в совминовской больнице. Я не поверила, начала независимое расследование, пригласив юристов Вайсмана и Жовтиса. Я не подписывала ни протоколы судебного расследования, ни следовательские изыски(?). Я не верила им… А потом последовала угроза мне и моей семье. И я, не глядя, подписала…

Мы с Санджаром прожили 34 года. И всё это время он с большим уважением относился к памяти моего отца. Я нарисовала его в образе небесного Кентавра, льющего живительную влагу, воду на людей. Санджар согласно гороскопу родился под знаком Водолея. И удивительно, что и мой отец – Ильяс (1894 г.), и Санджар (1930 г.) оба родились в год Лошади. Между ними разница в 36 лет – три двенадцатилетия. И мой отец, и мой муж стали жертвами злобы, коварства и зависти у «власть придержащих», погибли на взлёте, как Кулагер.

Поразительна эта жизнь: мне уже 80 лет, многое вспоминается, многое забывается, многое переосмысливается, многое прощается. Но не смогу простить и забыть причины гибели моего отца и моего мужа…

В 1999 году я основала Общественный фонд Ильяса Джансугурова. Мы сделали очень много и продолжаем делать. Активно работают мои дочери и родственники, и мне хотелось бы, чтобы был создан «Словарь Ильяса» и самые значимые его произведения были переведены на языки мира.

25 марта 2015

Алматы

Дорогие сердцу люди

Бауржан Момыш-улы

Лето 1953 года, Алма-Ата… Смутное непонятное время… Мне 18 лет… Получила «аттестат зрелости», окончила десятилетку средней школы №15 им. В.И. Ленина, решила поступать в МГУ (Московский Государственный университет им. Ломоносова), который окончил мой брат, Азат Сулеев. Тянуло меня на журналистику. В Алма-Ате работала комиссия по приему в центральные вузы страны. В 1953 году она работала под председательством ректора горно- металлургического института Байконурова. Я сдала все экзамены на «отлично», но парторг вуза спросил меня: «Кто был Ваш отец?» Я ответила: «Он был журналистом, умер в 1938 году». «А Вы знаете, что он был врагом народа? И знаете, что детям врага народа не место в советском вузе?».

Я забрала документы и пришла домой. Ни один алма-атинский вуз не принимал мои документы. Даже ректор КазПИ (Казахского педагогического института). Тогда Умут сама сдала мои документы в Институт иностранных языков (иняз) города Алма-Аты. В этот вуз даже конкурса не было, но мои документы опять вызвали подозрение. И Жамал Калыбековна Куанышбаева, работавшая в это время деканом немецкого факультета, приняла их под свою личную ответственность, и я стала студенткой 1 курса. Правда через полгода, спохватившись, меня убрали с поста комсорга группы, но в стенгазете факультетской я проработала ещё год, потом и оттуда меня убрали. Жамал Калыбековна, дочь знаменитого артиста Калыбека Куанышбаева, помня как наша семья в голодные тридцатые годы помогла её родителям, приняла меня в институт, но до конца защитить не смогла…

Пришел 1957 год. Реабилитировали Ильяса Джансугурова, страна отогревалась после жестоких заморозков, наступила «хрущевская оттепель». Меня, как отличницу, оставили работать в инязе на вновь формировавшимся казахском отделении. Всё, казалось, было исполнено всяческих надежд. Летом я поработала на заочном отделении, а осенью получила свою первую казахскую группу, где учился и Медеубай Курманов, который впоследствии перевел «Фауста» Гёте на казахский язык без языка-посредника.

Первую зарплату я принесла маме, и она посоветовала пригласить в гости Жамал Калыбековну с её мужем ― Бауржаном Момыш-улы. Это был прекрасный вечер. Я давно уже не видела маму такой веселой, шутящей, смеющейся. Жамал тоже расцвела. Но, конечно, самым красивым и представительным был Бауржан ― высокий, подтянутый, с орлиным взглядом, в папахе, в военной форме, которая ему очень шла.

Он пришел из совсем незнакомого мне мира — военного, прямого, грубоватого. Разговора, честно говоря, не помню, да и некогда мне было прислушиваться — я ухаживала за гостями. Увидев мамину пишущую машинку, Бауржан попросил у мамы разрешения попользоваться ею, оказывается в это время он писал свои повести. Он нам подарил свою книгу «Наша семья» с автографом на обложке, которую корректировала Жамал Куанышбаева.

Жамал очень много помогала ему, редактировала, правила его рукописи. Она несколько проигрывала ему во внешности. Высокая, с крупным, типично казахским лицом, курносая, губастая, она носила очки-пенсне, много курила, говорила хриплым, прокуренным голосом. В общем, до красавицы было далеко, но зато московская выучка, хватка, мужские повадки, незаурядный ум, образование, очень выделяли её из общего серого числа тогдашних женщин. А интересных красивых женщин почти и не было, тем более среди казашек. Жили они в доме по улице Дзержинского, над овощным магазином. Жамал часто приходила в институт со следами избиений: видимо, незаурядный характер Бауржана давал о себе знать. Вскоре они развелись, но Жамал продолжала опекать его сына и прежнюю жену, иногда рассказывала о них, как о близких людях. Я храню записку Жамал Калыбековны ко мне в роддом, когда у нас родилась первая дочка ― Ая. Хранится у меня и его записка Санджару «Жақсыдан жаман туады, рас айтады екен», ― в гневе написал он, так как Санджар, будучи зампредседателем Комитета по радио и телевидению, отказался выплатить ему деньги за уже оплаченное выступление, и размашисто крупно подписался.

Крутой, неуживчивый характер, прямая, бьющая в лоб речь вызывали неприязнь у людей, они избегали встреч с ним, с опаской приглашали на торжества. Помню, как на праздновании 35-летия Победы его посадили в Президиум, но в докладе Кунаева его имя не прозвучало, и когда Президиум разошелся, он остался один сидеть на сцене, не зная, куда идти, растерянный, хромой. И только Михаил Иванович Исиналиев подошел к нему и помог сойти со сцены.

Последняя встреча моя с ним произошла в Совминовской больнице. Я попала туда с воспалением почек. В одной палате со мной оказалась крупная женщина-казашка с удлиненным, но по-своему красивым лицом. Оказалось, это последняя жена Бауржана Момыш-улы — Жамиля Егенбердиева. Почти моя ровесница, писательница, как она представилась мне. «А Баке здесь тоже лежит, в соседнем отделении». Вскоре я увидела его. Он сидел в вестибюле, курил, опираясь на палку. Весь какой-то встрепанный, неухоженный, небритый уже несколько дней, длинные желтые ногти, невидящий взгляд.

Я подошла к нему, поздоровалась. «Ты — дочь Ильяса? Родненькая…!». Он приподнялся, взял мои руки в свои, поцеловал их. Его поведение тронуло меня до слез. Я поняла, что жить ему осталось недолго. От этой его жены не было ему ни теплоты, ни покоя. Она, видимо, избрала своей профессией выходить замуж за стариков, отправлять их на тот свет и пользоваться их званиями и благами, которые предоставляли ей её близость с известными или даже знаменитыми старцами. А сами они не были ей нужны. Одним из первых её мужей был отец Майдана Абишева, преподаватель истории в КазПИ, старик-фронтовик, тяжело таскавший ноги. Жамиля во время моего знакомства с ней писала какой-то роман о казахских женщинах, бегала на 4-ый этаж к Розе Баглановой, но почти не интересовалась Бауржаном, который, нахохлившись, сидел в углу холодного мрачного вестибюля и целыми днями курил…

1998 г.

Мугаш-тәте – старшая доь Мухтара Ауэзова

Год назад ушла из жизни старшая дочь Мухтара Ауэзова – Мугамиля Мухтаровна, замечательная женщина, близкий нашей семье человек, с которой у меня сложились необыкновенно теплые отношения.

Я очень хорошо запомнила первую встречу и знакомство с ней. В 1949 году при поддержке Мухтара Омархановича мы смогли вернуться в Алма-Ату из своей семилетней ссылки в Мерке. Обосновались в небольшом домике по улице Иссык-Кульской, 83 (потом она стала улицей Мира, а ныне – Желтоксан). Азат уже учился в МГУ, мы с Умут посещали школу № 15 имени Ленина, Булат учился в мужской СШ № 39, а Муратик, еще дошкольник, пребывал дома с нашей әңі.

Как-то возвращаюсь я домой с уроков и вижу, что тәте (так мы называли маму) стоит возле калитки нашего дома и явно кого-то поджидает. Тут подъехала машина марки «Победа», и из нее вышли две женщины: одна – еще совсем молодая, а вторая – статная, красивая казашка зрелого возраста в нарядном кимешеке и камзоле. Женщины подошли к маме, обнялись с нею, прослезились, а потом тәте познакомила меня с ними.

Это были старшая дочь Мухтара Омархановича – Мугамиля Мухтаровна, и ее мать Райхан-апа, первая супруга Ауэзова. Она обняла меня, ласково взяла за руку и поцеловала ее. Я растерялась и одновременно сильно растрогалась. Наша мама, которой выпала такая жестокая судьба, сумела выстоять в первую очередь благодаря своему гордому и сильному характеру, в который жизненные невзгоды привнесли суровые нотки. Она не терпела сюсюканья, не баловала детей излишней лаской, хранила свою любовь в глубине сердца, предпочитая без нужды не изливать ее открыто, так что я практически не помню, когда она одаривала меня нежностью. Именно поэтому мою душу так взволновал искренний и теплый материнский поцелуй Райхан-апы. Мне было тогда четырнадцать лет, и эта встреча навсегда запала мне в душу.

Много лет спустя я узнала историю первой семьи М.О. Ауэзова. В 1916 году молодой Мухтар впервые увидел юную красавицу Райхан, которой едва исполнилось шестнадцать лет, и сразу в нее влюбился. Необыкновенно красивая, стройная девушка с правильными чертами лица и длинными черными косами до пят поразила его в самое сердце. Она была дочерью богатого казаха из рода Торгай. Ее отец дружил с Турагулом, сыном Абая. Уплатив, как положено, немалый калым, Мухтар через некоторое время женился на Райхан, а в 1918 году у них родилась дочь Мугамиля. Потом появился на свет сын Шокан, однако он умер в раннем возрасте.

Их брак продлился недолго, через несколько лет Райхан вернулась в отцовский дом. Замуж она больше не вышла, а в 1975 году скончалась в Алма-Ате, куда ее привезла дочь, разыскавшая мать уже будучи взрослой. Дело в том, что после развода родителей маленькая Мугамиля осталась с отцом, и ее воспитывала вторая жена Мухтара Омархановича – Камиля, внучка Абая. Но и этот брак оказался недолговечным. А в 1923 году Мухтар-аға уехал на учебу в Ленинград, где встретил свою третью жену Валентину Николаевну, с которой жил до конца своей жизни.

Вспоминая свою мать, Мугаш-тәте, как мы звали Мугамилю Мухтаровну, говорила, что у нее был спокойный и ровный характер; она была воспитана в старых степных традициях, в почтительном уважении к мужу, отличалась необыкновенным гостеприимством и хлебосольностью. В Чингистауской волости, где она родилась и выросла, на заре XX века не было ни одной школы, поэтому Райхан-апа так и осталась неграмотной, но всегда старалась создать благоприятные условия для работы своего супруга. В годы жизни с ней Мухтар Ауэзов написал свою знаменитую пьесу «Енлик-Кебек», ряд повестей и ранних рассказов.

Надо сказать, что лишения и страдания, пережитые нашей мамой, искусственная изоляция, в которой она нередко оказывалась, заставили ее сильнее ценить близких и родичей, поэтому она всегда стремилась сплотить семью со всеми ее родственными веточками. Неудивительно, что у тәте сложились теплые отношения и с прежней женой Ильяса, ее тезкой Фатимой, и с Райхан- апой, а дети маминых сестер – Шолпан и Пулат, с детства были для нас как родные. Позднее она разыскала и сына Ильяса и Фатимы Тюребаевой, Саята, и с радостью ввела его в нашу семью, называя своим сыном.

После той первой встречи наше общение с Райхан-апой и Мугамилей Мухтаровной продолжилось. Помню, вместе с мамой и Муратом мы ездили к ним в Талгар, где гостевали целый день, познакомились с семьей Мугаш-тәте – ее мужем Бокенбай-агой, сыном Бахтияром и дочерью Гульжахан.

В 1953 году, когда я окончила школу, Мугамиля Мухтаровна сняла со своей руки часики и надела их на мою руку. Наручные часы были в то время большой редкостью, так что я носила их очень долго – все студенческие годы. В моей библиотеке есть несколько книг, подаренных Мугаш- тәте, которые я бережно храню. Наши встречи были не такими уж частыми, но всегда теплыми и по-настоящему радостными.

Ее жизнь была далеко не легкой, но она всегда, и в горести, и в радости, была рядом со своим отцом, Мухтаром-аға, чутко понимала его, а когда требовалось, всячески поддерживала. Мало кто знает о том факте, который я бы хотела здесь привести. Когда в 1932 году Мухтара Омархановича арестовали по нелепому обвинению в национализме, ему пришлось провести в застенках НКВД два с половиной года. И единственным человеком, кто поддерживал его в то время, навещая в тюрьме, была его старшая дочь Мугамиля. Она была в ту пору еще подростком и сама нуждалась в опеке, тем не менее, регулярно носила отцу передачи, писала ему записки.

Между нашей мамой и Мугаш-тәте всегда были очень добрые, человеческие отношения, обе они знали цену подлинной дружбе. В 2003 году мы отпраздновали 100-летие со дня рождения Фатимы Габитовой, и на мероприятии, посвященном этому событию, Мугамиля Мухтаровна произнесла такие проникновенные слова о нашей маме, что растрогала всех – детей, внуков, близких и родичей Фатимы.

Мугаш-тәте была красивой, благородной, великодушной женщиной, истинной казашкой, настоящей дочерью своего отца. Она умела понимать людей, умела жить в нашем далеко не идеальном, далеко не простом мире, и я благодарна судьбе за знакомство и теплые встречи с этим прекрасным человеком.

30 июня 2010 года

Сердце Искандера

1 апеля 1995 года умер Тынышбаев Искандер, единственный сын Мухамеджана Тынышбаева, по книге которого сейчас изучают историю Казахстана. Завтра похороны. Ничего как будто в мире не изменилось, а тем не менее, ушла в прошлое ещё одна страница истории Казахстана. У него не было сыновей, у его отца кроме него тоже. Фамилия Тынышбаевых закончилась, если только не найдется какой-нибудь «сын лейтенанта Шмидта».

Как живой стоит он перед моими глазами – элегантный, стройный, красивый, смотрит сквозь очки чуть отстаняюще, ещё не допуская к себе, и вдруг чувствую – волны тепла душевного окутывают меня – узнал, пустил к себе: «А, Ильфочка! Как дела, детка?». А «детке» в 100 кг весом уже под 60, и ему 80 с гаком. И так приятно, так тепло бывало мне очень редко. При встречах мы обнимались, я осторожно – боялась почувствовать кардиостимулятор, с которым он жил уже несколько лет.

Рано потеряв отца, я всегда пыталась увидеть его в старших меня по возрасту, не хватало мне и умных, понимающих братьев, и вот знакомство с Искандер-аға. Знакомы мы были раньше, но в 1987 году мы стали соседями и началась наша дружба. Общение с ним, его 2-3 фразы, брошенные как бы мимоходом, вскользь, и всё вставало на свои места. Он умел чётко выразить в них то, что сумбурно переполняло меня. Он был для меня связующей нитью между прошлым и настоящим, знал моих родителей, родителей Санджара, многих ушедших, имена которых звучали для меня как исторические, а для него были ещё живыми. По ним он тосковал постоянно: «Я остался один, Ильфочка, как тяжело одному, ушли все мои ровесники, друзья, ушли и помоложе. Не с кем поговорить…».

Его знание людей, жизни было потрясающим. Перед его глазами человек был как на рентгене. Он знал, чувствовал фальшь в людях и больше не нуждался в них. Глупость, низость отталкивали его от них. Он жил высшими категориями. Был безмерно велик, не сражался с ничтожеством, он уходил от него – мудрый, он знал настоящую цену людям и их чувствам. Это сближало меня с ним. Весть о гибели Санджара воспринял очень тяжело. Санджар был дорог ему своей распахнутостью, простым, не раболепным отношением к людям, стремлением остаться самим собой.

«Ильфа, лапочка, скажи Мурату (Санджару, Булату) пусть зайдут ко мне. А ты хоть дала бы о себе знать, позвонила бы, как вы там все!». А мы заходили и звонили очень редко. Я заходила, пожалуй, чаще, но почти всегда не удавалось поговорить по-настоящему. Осенью 94 года мы вместе лечились в Совминовской больнице. Поговорили в этот раз основательно. Никто не мешал. «Ты одна меня понимаешь…». Эта фраза потрясла меня. Это был наш последний разговор.

Вынужденный почти всю свою сознательную жизнь молчать, он в последние годы искал собеседника. Любил и часто вспоминал Мурата Ауэзова, Булата Габитова-Джансугурова, Дюйсетая Бекежанова. Очень тепло говорил о дружбе в юности с Динмухамедом Кунаевым. К Д.А. Кунаеву я относилась довольно индифферентно, но после декабрьских событий 86 года, когда он не вышел к своим, по сути внукам, я возненавидела его, не могла понять его поступок. «Ведь он уже не член Политбюро, он на пенсии, почему не выйти, не поговорить с молодёжью? Ну пусть расстреляют, арестуют, убьют, неужели легче остаться в стороне, ведь ничего большего в жизни не будет? Почему он не вышел?», «Как можете Вы дружить с ним?» – горячилась я.

Искандер-аға, помолчав, сказал: «Ильфа, это всё политика, я не вмешиваюсь, хотя этот его поступок не одобряю. А мне дорог тот Димаш, с которым мы дружили в детстве и юности, я не могу предать эту дружбу. Для меня он тот Димаш…». «Я берег их – Базанову Наилю, Азю Рыскулову, Димаша, я никогда не афишировал, не говорил, что знаком с ними». Он многое знал, помнил, но, боюсь, что всё ушло с ним. Его устные рассказы не записывались, сам он не писал. «Если кому-то нужно, пусть пишут…». Как будто он взял на себя обет молчания, но ведь не надо было этого делать. Он обладал великим даром – прощал мелкие обиды и недоразумения, видя в них недомыслие, невольные ошибки и душой прикипал к тем, кто пытался жить и мыслить независимо.

На 100-летии Ильяса, Беимбета, Сакена, Ходжанова, Рыскулова в декабре 1994 года пришел, но никто его, кроме Идриса Карсакбаева, и меня, не встретил, не побеспокоился. А место его было в Президиуме, но туда его никто не пригласил. А пришёл он отдать дань уважения людям, которых он чтил и любил всем сердцем. И ушёл по скользской декабрьской дороге, не провожаемый никем. Он любил независимость и не хотел быть в тягость людям. И из жизни ушёл, максимально постаравшись освободить людей от себя. Думаю, что и похороны, и поминки будут более чем скромными. С его уходом ушло от меня живое ощущение людей высшего качества с их благородством, аристократичностью, интеллигентностью, живым проницательным умом, ушла окончательно духовность, мудрость, гордость, да и просто воспитанность.

Мы гордимся твоим благородным сердцем, Искандер-аға! Оно так болело за каждого из нас, большое, больное, многострадальное, как могло оно снова и снова гонять кровь, давая жизнь всем клеткам его тела, если было такое исстрадавшееся, измученное, но снова и снова с силой и болью отзывавшееся на каждую несправедливость и так радовавшееся любому светлому лучику, откуда черпало оно силы, снова замирая, исчезая, могло возрождаться, как птица Феникс, снова и снова из пепла. Уже на закате жизни он всё-таки дождался реабилитации отца и держал в руках книгу Мухамеджана Тынышбаева. Пусть земля будет пухом отцу и сыну…

Июнь 1995 г.

PS. Есть у него брат, это я узнала от Александры Дмитриевны, живёт где-то в Роcсии, хочет общаться, но Искандера-аға уже нет.

Кененбай Кожабеков

Кененбай Кожабеков… Друг и сородич Абдуллы Карсакбаева и Санджара Джандосова…

Общались мы легко и органично. Часто бывали друг у друга в гостях, у нас на даче в Джандосово. На госмашине Санджару было несподручно ездить туда, и всегда выручал Кененбай, его старенький газик плотно забивался друзьями, детворой и сумкам; всю дорогу пассажиры пели, шутили, смеялись. Бывали долгие беседы на самые разные темы, я читала по-русски стихи Мукагали Макатаева, Кененбай вздыхал: «А на казахском это ещё лучше!».

Сына нашего Санджар назвал в честь двух знаменитостей: Кенена Азербаева и Кененбая Кожабекова. Кененбай очень ответственно и уважительно отнесся к этому факту, тут же приехал с поздравлениями, первые волосики Кененчика сам собственноручно снимал острой бритвой. Часто его мучили боли, но никогда он не производил впечатления инвалида по духу. Умел владеть собой в любой ситуации. Мы знали, как предали его друзья в тот чёрный час, знали их в лицо, они бывали рядом, но общения с ними у нас не получалось. Предательство ведь не забывается и не прощается. Санджар написал в 50-летию Кененбая Кожабекова великолепные стихи.

25 января 2001 года

Толеген Досмуханбетов

Близко я познакомилась с ним, когда Тулеген Досмагамбетов пригласил нас, детей Ильяса, к себе в мастерскую, чтобы показать нам свою работу — скульптуру Ильяса, которую он готовил к предстоящему 100-летнему юбилею поэта. Саят, Булат, я с Санджаром незамедлительно появились у него. До этой встречи он консультировался со мной по телефону, каким, по нашему мнению, должен был быть памятник. Я высказала надежду увидеть отца молодым, на взлете поэтического вдохновения, на фоне природы, и, главное, без очков. На официальной фотографии, растиражированной в советское время, он снят в очках, в строгом костюме при галстуке, с каким-то значком на груди. К сожалению, именно эта фотография появилась во всех журналах, в книгах, газетах. Моему восприятию отца она никогда не импонировала. На всех других фотографиях, официальных и любительских, не было очков, да и мама говорила, что он не пользовался ими.

Когда мы зашли в мастерскую Тулегена, я была ошеломлена скульптурным воплощением отца. Он сидел на громадном камне, молодой и красивый, горный ветер обвевал его, раздувая плащ за спиной. Ильяс сидел, всматриваясь в свое «видение», он был там, наверху в горах один, далеко от всех, это был Поэт. И, казалось, я слышала гул ветра, грохот горной реки, шелест листьев. Это был наш отец…

Тулеген дружил с Санджаром, моим мужем, и своего сына назвал его именем. Они знали друг друга, уважали и любили. Когда Санджар погиб, возникла необходимость создать в память о нем мемориальную доску. И я обратилась к Тулегену. Я, как дочь Ильяса и вдова Санджара, всегда видела нечто общее, что связывало их обоих. Во-первых, оба родились в год Лошади (Ильяс — в 1984 году, Санджар — в 1930 году). Оба были поэтами, оба погибли от рук власть придержащих, оба несли миру великие идеи человеколюбия, несли свет и радость. И я попросила Тулегена использовать фрагмент его скульптурной композиции, посвященной Ильясу в Талдыкоргане.

И вот на Кулагере мчится мальчик, одной рукой касаясь туч, раздвигая их, чтобы лучи солнца могли достичь Земли и дали силу расти травам. И поднимаются под копытами скакуна цветы и травы. А рядом – улыбающийся, вечно молодой Санджар Джандосов. Эта мемориальная доска укреплена на доме №5, по улице Шевченко в г. Алматы.

Тулеген Досмагамбетов, великий скульптор, скончался 6 июля 2001 г. Но ни по телевизору, ни по радио, ни пресса не сообщила об этом нам, народу. 6 июля, оказывается, был днем рождения здравствующего Президента. И только на 40-дневные поминки были мы оповещены. Вел те поминки Шота Валиханов. Я пришла на поминки очень расстроенная, гневная и высказала свой протест против лицемерного поведения верхов, против их уничтожения личностей.

18.08.2008

Абдулла Карсакбаев

Абдулла Карсакбаев – второй муж моей сестры Умут (1933-1997), отец Нурлана (1958-1985 гг). Семейная жизнь с Умут не сложилась, всего семь лет вместе, это бесконечные скандалы, очень тяжело отразившиеся на судьбе сына. Он родич Санджара Джандосова – шапраштинец. Кстати, в книге, выпущенной каскеленским акиматом «Қарасай батырдың мекен қонасы» (о достойнейших шапраштинцах) не нашлось места ни Абдулле Карсакбаеву, ни Нургисе Тлендиеву, ни Кененбаю Кожабекову.

В общении с Санджаром он жаждал родственных отношений, основанных не на корысти, а на обоюдной духовной близости, но особо дружил со мной, уважал меня. Общались мы не очень часто, так ка склонность Абдуллы к выпивке приводила временами к отчуждению, но мне импонировала его открытость, полное неприятие им подлости, предательства, чванства, особенно партийного скудоумия, которое тогда специально взращивалось в людях. И в то же время в нем ощущалась какая-то незащищенность, неумение противостоять подлости, ребяческая обида, разбросанность чувств, обнаженность нервов. Привлекала в нём работоспособность до чёртиков, широчайшая эрудиция, всепонимание вплоть до всепрощения. Изо дня в день распинал себя, как на кресте – не щадил ни себя, ни других. Эмоциональная взравчатость Абдуллы иногда оборачивалась для него и для общества большими потерями.

Помню как-то Санджар, бывший тогда секретарём Алматинского горкома партии, пригласил Абдуллу поиграть в бильярд на горисполкомовской даче. В разгар игры заходит со своими подхалимами Катаев, тогдашний министр культуры, видит Абдуллу и требует, чтобы тот отдал ему свой кий и уходил оттуда. Естественно, Абдулла вспылил и послал того на три буквы. И, конечно, надолго был отлучен от съемок фильмов. Санджар в данном случае ничего поделать не мог, но переживал случившееся тяжело и впоследствии не раз поддерживал Абдуллу, например, помог получить квартиру в центре города.

Я работала ученым секретарем педагогического общества, когда Абдулла предложил мне написать рецензию на его фильм «Алпамыс идет в школу». Но уже в ходе разговора с ним, мы из-за какой-то мелочи поругались, я тоже вспылила и отказалась, о чем до сих пор жалею. Наверное, я видела все его фильмы, не всё мне в них нравилось, но от них всегда исходило ощущение достоверности и мудрости, простоты и величия, особой, непоказной духовности бытия, доброты, человечности людей.

Особенно меня поразил его фильм «Погоня в степи» по рассказу С.Сейфулина «Хамит в погоне за бандитом», великолепный советский вестерн. Каких прекрасных актёров умел задействовать Абдулла! Какая операторская работа! Что стоит кадр с мощным затылком поверженного бандита Кудре! А в Жолжаксыновского Хамита мы все влюбились окончательно и бесповоротно, как в кузнецовского Федю Сухова. На съёмки последнего своего фильма «Река моего детства» Абдулла пригласил меня с Санджаром. Съёмки проводились на Капчагае. Два дня мы провели в обществе очень интересных людей – актеров, операторов. Кстати, там был Мурат Ауэзов с друзьями-любителями рыбалки, были душевные, чудесные разговоры обо всём… И были воспоминания Абдуллы о детстве – трудном, сиротском, и были мысли-задумки на будущее.

Абдулла преклонялся перед памятью Ильяса, знал наизусть многие его стихи и поэмы. Была у него мечта – снять фильм о «Кулагере» Ильяса Джансугурова, трагически погибшем на взлёте, в расцвете своих возможностей, как и сам поэт. «Кулагер» стал бы звёздным фильмом Абдуллы. Это был бы настоящий казахский фильм, полнокровный, с борьбой амбиций, схваткой характеров, с запахами разнотравья, кумыса, пота коней, с музыкой степи.

Абдулла был готов снять фильм, но Катаев, оскорблённый в своих чиновьичих амбициях, отдал фильм Булату Мансурову. И был снят фильм «Тризна» по сценарию Аскара Сулейменова с мистикой и философическими изысками. Непонятый партийными идеологами, он пролежал на полке еще немало лет, прежде, чем был допущен на экран в более удобоваримом виде. По правде сказать, у меня тоже душа не совсем лежит к этому фильму, может быть из-за исполнителя роли Акана-сере; уж какой-то он безликий, бесхарактерный, может быть из-за излишнего мистицизма, которого в поэме Ильяса нет. И даже музыка Нургисы Тлендиева и великолепные персонажи Кененбая Кожабекова и других актёров не сделали фильм явлением. И на мой вопрос: «Нельзя ли снять другой вариант «Кулагера», ведь сколько существует вариантов «Войны и мира» Толстого или той же «Анны Карениной»!?» – последовал очень жесткий отказ цербера Имашева, тогдашнего главного идеолога и цензора казахской советской культуры.

Абдуллы уже 18 лет как нет. И я не знаю казахского режиссера, который сейчас смог бы сделать фильм о коне, имя которого у казахов ассоциируется с поэзией и прозой, со взлетом и падением, с любовью и коварством, со смертью и жизнью. Но я верю, что придёт ещё настоящий художник, равный Ильясу и возродит «Кулагера». А сейчас нам не хватает таких людей как Абдулла – бескорыстных, талантливых, безумно любящих и почитающих свои корни, свою Родину, свой край, свой народ!

Когда я вспоминаю Абдуллу Карсакбаева, на память невольно приходят такие же талантливые, такие богатые духовно люди, как Азат Сулеев, давший Олжасу Сулейменову идею его знаменитой книги «Аз и Я», Медеубай Курманов, переводчик «Фауста» Гёте на казахский язык без посредника, Мукагали Макатаев, поэтический наследник Ильяса Джансугурова и ещё многие, рано ушедшие из жизни, не получив вовремя настоящего признания и поддержки.

Старший сын Абдуллы, Нурлан, к большому сожалению, понял и оценил отца только в последние годы своей короткой жизни, но проявил себя настоящим мужчиной на похоронах отца. Но, слава Аллаху, есть Тохтар Карсакбаев, продолжающий дело отца, подрастает внучка Абдуллы – Данара Карсакбаева, очень талантливая и умная девочка. Пусть имя Абдуллы Карсакбаева не угаснет, пусть звёздами взойдут на нашем небосклоне имена его сына и внуков!

27 декабря 2000 год

Медеубай Курманов

Весна 1957 года принесла реабилитацию моего отца, Джансугурова Ильяса, и на нашу семью посыпались правительственные милости. И я тоже получила свою долю: в инязе, где я заканчивала обучение, предложили мне остаться работать на казахском отделении, видимо, вспомнив все мои достоинства и заслуги.

Нас было четверо – молодых преподавателей, опекать нас взялась Жамал Калыбековна Куанышбаева. Требования к нам были очень суровые. Мы – первопроходцы, у нас нет ни словарей, ни учебных пособий, ни справочников, ни опыта работы. Никто и не думал урезать учебную нагрузку, мы были «мастера на все руки» – и грамматисты, и лексисты, и фонетисты, и переводчики, и воспитатели и т.д. и т.п. И, сворачивая горы, в мечтах, надеялись мы увидеть своих студентов не только учителями средней школы (как обещал выпускной диплом), но и переводчиками, и не только для КГБ и Интуриста, а настоящими переводчиками классической немецкой прозы и поэзии на казахский язык и обратно.

В моей группе сразу же стал выделяться Курманов Медеубай и своими знаниями и старанием и какой-то внутренней культурой и скромностью. На занятиях я неоднократно говорила студентам, что да, сейчас нам трудно, но дайте срок и у нас будет настоящая казахская интеллигенция, говорящая на нескольких иностранных языках, что они поедут за границу, будут на равных общаться с миром, а сейчас надо преодолевать трудности, прощая друг другу промахи, поддерживая малейшее стремление к знаниям. Я старалась внушить моим студентам мысль, что именно им, следующему поколению, уже знающим хорошо казахский и немецкий языки, владеющим методикой преподавания и перевода, вооруженным словарями, учебниками и справочниками, выпадет почетная доля поднимать знания народа, основывать духовное богатство общества. Идеи всеобщего гуманитарного образования нации носились в воздухе, кружили наши головы необозримыми перспективами возрождения казахской национальной интеллигенции, вырубленной сталинскими соколами.

Стихи Генриха Гейне в переводе Ильяса Жансугурова звучали на моих уроках. Группа моя, довольно средняя по способностям, очень много прилагала усилий, чтобы решать бесчисленные проблемы и житейского характера. И Медеубая, я видела, что-то мучило. Как-то он подошел ко мне и сказал, что ему, видимо, придется бросить учебу. Причин я не помню, но решительно возразила, что буду ему помогать, снова и снова, когда возникнет нужда, а вот сейчас… Я вытащила из сумки всю свою наличность, приблизительно ползарплаты и отдала ему. «Ты ни в коем случае не должен бросать институт. Ты наша надежда в будущем». И он не бросил.

Судьба распорядилась так, что через некоторое время я перешла на работу в политехнический институт, распрощавшись навсегда с инязом.

Связи наши прервались, но я слышала, что Медеубай со своими товарищами занимается переводами, пишет стихи, приступил к переводу «Фауста» Гёте. Он встречался с моими братьями: переводчиком Азатом Сулеевым, впоследствии познакомился с Булатом Габитовым-Джансугуровым и Муратом Ауэзовым. На защите его кандидатской диссертации был мой муж – Санджар Джандосов.

Осенью 1970 года Медеубай позвонил мне, я очень обрадовалась. Он хотел встретиться с Санджаром, работавшим в то время секретарем Алма-Атинского горкома партии. Вечером он пришел, принес перевод первой части «Фауста» Гёте со своим автографом. Его просьбу Санджар выполнил. Через некоторое время он, пригласив нас с Санджаром в гости «на пельмени», познакомил с женой Куляш и детьми, рассказал о своих планах, был полон энергии и замыслов. В это время он, кажется, работал в мединституте на кафедре иностранных языков. Впоследствии в КазГУ, инязе и, наконец, в Академии наук КазССР.

Меня поражает недальновидность наших чиновников от науки, их тупость, их бесперспективное мышление, их неспособность оценить личность, неумение понять и поддержать её. И вместо того, чтобы предоставить Курманову возможность создать свою творческую лабораторию, не мешать ему заниматься любимым делом, окружить себя нужными людьми, они снова и снова заставляли его биться за хлеб насущный на приёмных экзаменах с бестолковыми студентами и аспирантами, тратить драгоценное время гения на работу обычного, рядового преподавателя. И коллеги его тоже не хотели поддержать, оценить, начинались интриги, доносы, сплетни. И он в них барахтался, пока не увязал по уши, отбивался как мог, пил, сжигая собственную душу, мозг и сердце. Он даже не был членом Союза Писателей Казахстана. Никто ему не помогал. В подарок от него я получила перевод «Фауста» с иллюстрациями Кисаметдинова. Шедевр книготворческого искусства! Бесценный подарок казахскому народу на века.

Не устаю удивляться приземленности мышления наших людей, их неспособности понять значение личности в перспективе, поддержать, удержать от ошибок, направить, заставить их творить, и вот уходят от нас Курмановы, Макатаевы, Сулеевы, Калдаяковы, Машановы и многие ещё. Уцелевают те, кто сумеет вырваться из липких, цепких лап прихлебателей, завистников. Но зато как умеют казахи рыдать над могилой, какие прекрасные душераздирающие слова проникновенно звучат над головами погибших, какие бессмертные мелодии льются…

Потерю Медеубая я воспринимаю как национальную трагедию, потеря его для казахов как потеря Ильяса, Сакена, Беимбета.

Май 2000 г.

Жумадил Мусин

Из всех старших родственников Санджара я выделяла Мусина Жумадиля. У меня к нему было тёплое доверительное отношение и потом оно перенеслось на его детей. Вообще и внутрисемейные отношения, мне кажется, складывались на основе порядочности, любви, уважения друг к другу, на чувствах, воспитываемых в детях главами семейства, Жумадилем и Айкен.

Жумадил и внешне выделялся среди остальных – светлый, с чуть волнистыми каштановыми волосами, очень хорошо воплощал собой тип просветителя, учителя, наставника в сельской среде. Санджар со своими друзьями часто бывал в гостях у Жумадила и Айкен.

На свою свадьбу Санджар с Азатом поехали за бараном в Акчи, и пропали там. Связь по селектору. Весенняя распутица. Все мы здесь волнуемся. Когда прошли все намеченные сроки, я с Сарбасовым Базарбаем пошли на почту и, наконец, связались по селектору. Слава богу, они оказались живы. Думаю, что первое знакомство Жумадила с Азатом сопровождалось обильным застольем, которое объясняет задержку возвращения (выезда) в Алма-Ату.

Уже позже, когда семья вернулась в Джандосово, мы были приглашены на празднование рождения двух девочек-близняшек – Сауле и Зауре. С нами в это время был и Назым Ялымов. Он жил во Фрунзе (Бишкек) и приезжал погостить. И, конечно, еще целая орава друзей – среди них и Либерманы: Рита и Сёма. В местном сельпо купили новорожденным подарки, хотя был очень бедный выбор. Шутки сопровождали нашу компанию. Предложили разрезать ритин бюстгалтер: «Зачем?» – «А это будут чепчики для обеих сразу!». Тем не менее, всё сделали по уму, вручили подарки, поздравили, народу тьма, посидели в саду, пригласили уже затемно в дом, на бешбармак.

Сидим на полу в большой комнате. На торе – какие-то аксакалы, уважаемые люди. Подали блюда, принесли баранью голову. Назым у меня потихонечку спрашивает: «А мне дадут голову, я очень люблю её». «Навряд ли, подается обычно одна голова». Вдруг потух свет. Аксакал положил нож… И долго света не было, может быть полчаса. Сначала все сидели тихо, а потом зашевелились, продолжали что-то говорить. Возле меня – какие-то движения и чавканье. Вдруг свет вспыхнул. Аксакал с ножом недоуменно смотрит на лежащий перед ним белый череп, а он сияет, оголенный до основания. Ни ушей, ни глаз – ничего на ней нет. Тут- то мы догадались, что за звуки издавал Назым. Ну, это лирическое отступление.

Жумадил был отличным семьянином, широкой души человеком, заботился о даче Санджара, часто приходил со своими детьми. И уже почти перед его кончиной я проведала его. Исхудавший, исстрадавшийся – в то время как других родственников со стороны Санджара зависть толкала их на противоправные действия.

Интересы его были обширными. Главным в его облике и характере – доброта, терпимость к людям, глубокая порядочность. В одной из первых бесед он рассказал, что когда-то, в 20-ые годы, Билял Сулеев принял его в школу в Алма-Ате. Видимо, поэтому он как-то особенно относился к Азату, сыну Биляла. При встречах они сразу же обнимались, так как будто это была долгожданная встреча, и оживленно беседовали, смеялись, подшучивали друг над другом, одним словом, получали громадное удовольствие от общения.

Жумадил постоянно помогал всем, люди даже привыкали получать помощь, принимали всё как должное и редко благодарили его за это.

Фонд Ильяса Джансугурова

Памяти великих посвящается

Интервью И.Джандосовой: «Чтим, читаем, любим…» в зазете «Начнём с понедельника», №9 (723), 2008 г., взятое Зухрой Табаевой

Ильфа Ильясовна, когда не стало Ильяса Джансугурова, вашего отца, Вам было лишь три года, хотя Вас с ним разлучили еще раньше. Но все же вы помните его присутствие в своей жизни?

Я не помню ни его слов, обращенных ко мне или к маме, Фатиме Габитовой, ни его улыбки, ни походки, но сказать, что не помню своего отца вообще, было бы неверно. Я представляю его мужественный силуэт рядом с матерью и помню, как он, энергичный, сильный, носил меня на руках и при этом имел привычку прижимать мою головку к своей груди. Поэтому по сей день на правой щеке я порой словно ощущаю прикосновение твердого лацкана его пиджака. Хорошо помнила отца моя старшая сестра Умут, она была его любимицей. Наш брат Булат родился уже после его ареста, но маме удалось-таки принести его с собой на свидание с отцом, и папа успел познакомиться со своим младшим сыном, подержать его на руках.

С его арестом жизнь вашей семьи круто изменилась?

Мы были не одиноки в своем горе. Большевикам нужно было выполнять план по ликвидации врагов народа, и уничтожался цвет нации, Ильяса Джансугурова в возрасте 43 лет расстреляли как японского шпиона. Наша семья неоднократно подвергалась конфискациям, высылкам из Алма-Аты, да и по возвращении в столицу мы, особенно мама, ее контакты постоянно были под особым контролем. В 1938 году несколько месяцев я провела в селе Капал Талды-Курганской области, затем два года прожила в Семипалатинске, а потом с 1942 по 1949 год мы жили в селе Мерке Джамбулской области, там мама работала в школе имени Калинина. В январе 1943 года в Мерке родился наш младший брат Мурат Ауэзов, в этом же году под Смоленском погиб Джаныбек Сулеев, старший сын мамы от первого брака. (Отцом ее сыновей Джаныбека и Азата был Билял Сулеев, внесший весомый вклад в становление системы образования в Казахстане. Впервые Сулеев был арестован органами НКВД в 1930 году, в 1932-м его освободили, но в 1937-м вновь арестовали и уже уничтожили).

Что я помню из тех лет? Скромный быт, скудная еда, состоявшая в основном из свеклы, кукурузы и тыквы, выращенных собственными руками. Иногда от голода нас спасали колоски, которые мы, детвора, сами собирали в поле. После конфискаций из предметов алматинского быта в семье почти ничего не осталось, но и то, что сохранилось, пришлось обменять на продукты. Правда, кое-какие личные вещи отца маме удалось сберечь, позже мы передали их в музей, к примеру, его дорогую бобриковую шапку.

Мы жили дружно и гордились своей мудрой, красивой, интеллигентной мамой. В ней удивительным образом сочетались редкая женственность и стойкий волевой характер. Она была вежливой и в то же время очень прямолинейной, никогда ни к кому не подстраивалась, но пожизненно магически притягивала к себе людей. Может, другой человек сломался бы лишь от одного удара, потрясения, лишения, которые на нее судьба обрушивала одно за другим. А она всегда выглядела очень достойно, и до старости у нее был огонек в глазах. Вдохновенно работала учительницей казахского языка и литературы, сама писала стихи, статьи, занималась переводами, вела дневники и самое главное, несмотря на реальную опасность самой оказаться за решеткой, в лагерях, сумела сберечь рукописи отца, и только благодаря ей, Фатиме Габитовой, они дошли до типографии и читателей.

После ареста отца какое-то время его архив прятал у себя брат мамы Усман Джилкибаев, сотрудник НКВД. Мама много работала, ей нельзя было не работать, так как без работы она бы нас не прокормила, нашим же воспитанием занималась бабушка. В какой бы школе ни преподавала Фатима Габитова, в любом коллективе у нее был высокий авторитет. Ко всему она подходила творчески, разработала методическое пособие по переходу с латиницы на кириллицу. Но, несмотря на занятость и усталость, мама всегда выкраивала время для общения с нами, детьми, и чаще всего посвящала его чтению.

Она читала вам стихи вашего отца?

Обязательно, только не говорила нам, что это его стихи. А еще она очень любила поэзию Магжана Жумабаева и нас окунала в его поэтический мир.

Тяжело было расти, взрослеть с мыслью, что Вы дочь врага народа?

На эту тему в семье мы вообще не разговаривали, мама говорила, что папа был журналистом. Всю свою боль мама держала в себе, ведь после ареста мужа она не один месяц обивала разные пороги, а когда прекратились свидания, с упорством пыталась разыскать его, много писала в Охотск, другие северные города, это были и просто письма, и запросы. Правду о нашем отце, правду об Ильясе Джансугурове, мы узнали лишь после его реабилитации, а о предположительном месте его захоронения еще спустя годы.

Мой муж Санджар Уразович Джандосов был председателем Историко-мемориального общества «Әділет», мы вместе с ним не раз бывали в поселке Жаналык Талгарского района, расположенном в 20 километрах от города. Репрессированных расстреливали в Алма-Ате и десятками вывозили в опустевший аул, принадлежавший некогда баю по имени Диканбай (он тоже был расстрелян). Солдаты в этом заброшенном селении днем выкапывали огромные ямы, в которые ночами скидывались тела расстрелянных людей, из города их привозили в фургоне с надписью «Хлеб».

Ильяса Джансугурова реабилитировали в 1957 году. Тогда статьи о нем появились не только в местных, но в московских газетах, а затем вышли первые его сборники на казахском, русском языках, и в этом велика заслуга нашей неутомимой, талантливой Мамы. Выйдя на пенсию в 1951 году, она вплотную занялась систематизацией его рукописей, переписывала, переводила на русский язык, редактировала. Для нее это было несложно.

Их с папой брак длился не долго, с 1932 по 1937 год, но мама активно помогала отцу в литературной работе, собирала восточный фольклор, писала этюды из жизни современников. Семья Джансугуровых много путешествовала. Ильяс Джансугуров, будучи председателем Союза писателей Казахской ССР, принимал участие в работе I съезда писателей страны, в Москву он отправился вместе с супругой. И вот долгожданная реабилитация. Издаются папины книги, его включили в учебники литературы. Стоит упомянуть, что подстрочным переводом папиных работ занимался наш брат Азат Сулеев и сделал это мастерски. Стихи Джансугурова звучат на русском языке благодаря Всеволоду Рождественскому, Евгению Евтушенко. А некогда отец сам перевел на казахский язык «Евгения Онегина» Александра Пушкина, произведения Михаила Лермонтова, Николая Некрасова, Владимира Маяковского. В даты юбилеев Джансугурова стали проводиться пышные торжества. В 1964 году его 70-летний юбилей торжественно праздновался на берегу Аксу, мама принимала в нем активное участие. А в 1968 году после продолжительной болезни ее не стало.

Знаменательным событием для нашей семьи, для земляков Ильяса Джансугурова, почитателей его таланта стало открытие памятника в городе Талды-Кургане. Мне нравится эта композиция, созданная скульптором Толегеном Досмагамбетовым, в ней присутствует не только Ильяс Джансугуров, но и фрагменты его произведений, герои его наиболее пропитанной лиризмом поэмы «Кулагер». Заметьте, скульптурно он изображен без очков. Ведь по жизни отец не носил очки, но повсеместно растиражированным стал именно тот его портрет, когда его однажды сфотографировали в очках.

Выйдя на пенсию, я вплотную занялась архивом своих родителей, в 1999 году создала Фонд Ильяса Джансугурова[29]. Мы выпустили книги о нашей маме Фатиме Габитовой. А затем были издания «Зов души» (сборник стихов Мукагали Макатаева), методическое пособие для школ «Ильяс Джансугуров», его произведения «Жетicу», «Өтipiкөлендер» («Небылицы»), «Мен осы шынайымахаббатиесі», «Стихи и поэмы»; «Санджар Джандосов», «Этюды о переводах Ильяса Джансугурова» Герольда Бельгера и многие другие[30]. При содействии Фонда выпущен спектакль по пьесе Ильяса «Исатай-Маханбет». Фонд проводит конкурсы, помогает музеям, школам и вузам, готовит документальные фильмы.

Мы ставим перед собой и новые задачи. Готовим к выпуску фотоальбом «Жетісу», в нем стихи Ильяса будут представлены на казахском, русском и английском языках, над этим сейчас работает моя дочь Ажар Санджаровна Джандосова, она руководит фондом с 2006 года. Параллельно ведется перевод его произведений на языки мира, а также планируется издание словаря Ильяса Джансугурова, ведь у него изумительный язык, которым мало кто владеет; собираются воедино его афоризмы. Запланирован и музыкальный альбом «Кюйши», на фоне казахских кюев поэма будет прочитана на русском, казахском, английском языках. Заслуживает внимания изучение вклада Ильяса Джансугурова в отечественный кинематограф (он снимался в кино, писал сценарии), изучение его творчества, как сатирика, как фантаста.

Меня постоянно просят перевести дневники Фатимы Габитовой на русский язык, а я не могу. Сажусь, начну читать, и меня душат слезы… Я очень люблю Владимира Высоцкого. У него есть стихотворение о фатальных датах и цифрах, он упоминает Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского. Жизни поэтов часто обрываются трагически, в этом году отмечалось 70-летие Высоцкого, столько же лет минуло со дня смерти моего отца.

P. S. При подготовке данной публикации мы побеседовали и с Саятом Ильясовичем Джансугуровым, сыном поэта, рожденным в браке с Фатимой Тюребаевой. Сейчас ему 78 лет, а до выхода на пенсию он прошел яркий трудовой путь горного инженера, учился в Москве, защитил кандидатскую диссертацию. Саят Ильясович всю жизнь помнит, чтит своего отца и черпает большую энергетику, обращаясь к его богатому творческому наследию.

29 февраля-6 марта 2008 г.

О деятельности Общественного фонда Ильяса Джансугурова Дополнить

В 1999 г. в г. Алматы был организован Общественный Фонд Ильяса Джансугурова. Учредители Фонда — его дети, внуки, деятели культуры и общественные деятели. Президент Фонда — Ильфа Ильясовна Джандосова -Джансугурова.

Цели и задачи Фонда:

пропаганда и издание произведений Ильяса Джансугурова;
исследование богатейшего архива Ильяса;
поддержка музеев И. Джансугурова;
поддержка ученых, занимающихся исследованием творчества Ильяса и его
времени;

— всестороннюю помощь школам и вузам, носящим имя поэта, поддержка
педагогов-энтузиастов и пропагандистов его творчества, а также лучших
учащихся и студентов.

Фонд в своей работе руководствуется следующими принципами:

открытость и подотчетность;
честность и порядочность;
социальная ответственность.

За годы своей деятельности Фонд проводил активную работу по способствованию развитию знаний о культуре казахского народа, его языка, поэтического искусства, интересов к истории родного народа, к жизни и деятельности лучших его представителей, заложивших духовные основы нашей жизни. В своей нелегкой работе Фонд нашел поддержку у тех, кто неравнодушен, прежде всего, к своим истокам, к тому, какое наследие оставим мы своим детям. Это: архивисты, ученые, литераторы, педагоги, актеры, режиссеры, кинематографисты, работники музеев, студенты, учащиеся, общественные и государственные деятели, земляки поэта и другие.

Активисты Фонда работают в Алматы, Шымкенте, Кызылорде, Семипалатинске, Талдыкоргане, Караганде, Астане, Москве, в с. Жансугурова, Капале Алматинской области.

Статистический отчет о работе Общественного Фонда Ильяса Джансугурова за период с декабря 1999 г. по 2015 года выглядит нижеследующим образом:

При поддержке Центра «Сандж» выпущены:

— методическое пособие для учителей средних школ «Ильяс и школа» (Сост. учительница СШ N 130 им. И. Жансугурова, г. Алматы Турдиева Р. М.);

— сборник стихов и поэм И. Жансугурова, перев.на русский яз. (сост. И. И.
Джандосова-Джансугурова).

При спонсорской поддержке Посольства Королевства Нидерландов были
выпущены:

-«Поэмы и стихи Мукагали Макатаева»;

— исторический роман И. Жансугурова «Жетысу»;
-исследование Г. Бельгера «Этюды о переводах Ильяса Жансугурова»;
-стихи для детей «Өтірік өлеңдер» (Сост. С. Дюсебаев).

Совместно с компанией «Еркин Комек» были изданы:

-книга И. Жансугурова «Мен осы шынайы махабат иесi» (Сост. С. Дюсебаев); -сборник прозаических и поэтических произведений И. Жансугурова в переводе на русский язык и исследований в области ильясоведения («Мой Ильяс», перевод Б. Жилкибаева).

При поддержке Фонда вышла монография доцента Талдыкорганского

университета им. Жансугурова М. Имангазинова «Ильяс Жансугуров» (май, 2004 г.).

Опубликован сборник стихов ученицы 9 класса из г. Жансугурова а.
Орманбаевой, как благотворительный акт Фонда И. Жансугурова по
отношению к молодым талантам.

Все эти книги были подарены городским, областным, республиканским библиотекам, школам, музеям как благотворительный акт Фонда И. Жансугурова

В начале 2001 г. прошел конкурс среди преподавателей и студентов
Университета мировых языков им. Аблай хана по переводу произведений
И. Жансугурова на английский, французский и немецкий языки. Фонду
библиотеки университета были подарены 40 книг И. Жансугурова.
В музее М. Ауэзова в октябре 2001 г. и в январе 2002 г. Фонд провел
прессконференции по произведению И. Жансугурова «Жетысу» и книге Г.
Бельгера «Этюды о переводах Ильяса Жансугурова».
В мае 2003 г. в КазГос ЖенПИ прошел литературно — музыкальный вечер
по книге Ильяса «Мен осы шынайы махабат иес!».
В честь 110 летия поэта для реконструированного музея И. Жансугурова в г.Талдыкоргане были переданы редкие архивные экспонаты по ильясоведению, проведены беседы, консультации.
В честь 100 — летия со дня рождения Фатимы Габитовой в марте 2003 г. в с.
Капале Фондом была открыта мемориальная доска, и по инициативе Е.
Садвакасова, местного жителя, открыт дом — музей Ф. Габитовой (май,
2004г.).
17 октября 2003 г. в Национальной библиотеке РК был проведен вечер,
посвященный 100 — летию со дня рождения Ф. Габитовой. На вечере
выступили директор Национальной библиотеки М. М. Ауэзов, министр
культуры РК Д. Касеинов, президент Фонда И. Джансугурова-Джандосова и другие.

10.В связи с предстоящими юбилеями 110-летия И. Жансугурова и 200-летия Махамбета Утемисова президентом Фонда в конце 2002 г. было направлено письмо на имя премьера — министра И. Тасмагамбетова о постановке пьесы И. Жансугурова «Исатай-Махамбет». 18 марта 2003 г. Премьер-министром был подписан документ о финансировании постановки пьесы. 15 октября 2003 г. в ТЮЗе им. Г. Мусрепова состоялась премьера пьесы «Исатай-Махамбет» (режиссер Ж. Хаджиев). В том же году на республиканском конкурсе пьеса завоевала Гран-при, и 16 января 2004 г. ее постановщик реж. Хаджиев Ж., получил премию «Тарлан».

11.К 100-летию И: Жансугурова в журнале «Простор» были опубликованы статьи: Саята Джансугурова «Ильяс и музыка» (N11, 2001 г.), Б. Жилкибаева «Восьмая грань творчества гения Ильяса», переводы Жилкибаевым цикла стихов Ильяса, посвященных Ф. Габитовой, статья А. Кемельбаевой «Кулагер Ильяса» в переводе Б. Жилкибаева (апрель, 2004 г.). В журнале «К,азак, жэне элем эдебиет!» (Казахская и мировая литература) опубликован перевод С. Жансугуровым статьи И. Жансугурова «Абайдың сез ернеп» (N 1, 2004 ).

На основе архивных материалов завершены работы:

-сборник архивных документов «Жизнь и творчество И. Жансугурова в документах» (Составители – работники Центрального и областного архивов), -сборник ранее неизвестных повестей И. Жансугурова («Садан», «Мардан», «Бадрак»), (Составитель — Дюсебаев С. Р.).

На международный конкурс по русскому языку (28 апреля 2004 г.) выпускница Талдыкорганского школы-лицея N 24 им. М. Арына
Болысбаева Камшат подготовила работу по творчеству Ильяса и получила
грант на бесплатное обучение в вузах г. Москвы.
По инициативе внучки Ильяса Жансугурова Фатимы Джандосовой

в апреле 2004 г. был проведен конкурс среди исполнителей авторской песни на тему «Современное звучание творчества Ильяса».

20 мая 2004 г. в Национальной библиотеке РК был организован вечер, посвященный 110 — летию со дня рождения И.Жансугурова, на котором
выступили деятели литературы, науки и искусства Казхстана, учредители
Фонда, внуки и правнуки Ильяса.

На вечере выступил академик Надиров Н. К., поздравивший участников вечера от имени Правительства Казахстана.

Всем участникам от имени Фонда Ильяса были вручены Дипломы и памятные подарки.

Фонд оказывает практическую и методическую помощь школам N 130
г. Алматы и N 37 в п. Жаналык Алматинской области.
10-11 мая 2003 г. в г. и 4-5 июня 2004 г. в г. Жансугурове были
организованы конкурсы учащихся школ Алматинской области на лучшие
стихотворения, сочинения и инсценировки по ильясовской теме.
29-30 сентября 2004 г. в г. Талдыкогане с участием Фонда И. Жансугурова и
Жетысуским университетом им. Жансугурова проведена международная
конференция, посвященная 110 летию И.Жансугурова.
3 ноября 2004 в г. Семипалатинске проведены ильясовские чтения по произведениям И. Жансугурова.
6-7 декабря в г. Кызылорде проведены ильясовские чтения «Кулагер
казахской поэзии».
Кулагер – перевод Б.Жилкибаева, 2006 год
Фатима, год какой?
Пьеса Иран-Гайыпа «Фатима» и постановка Мурата Ахманова в Театре юного зрателя им. Мусрепова
Создание сайта http://jansugurov.kz
В Москве вечер, посвященный 120-летию Джансугурова, точные даты
Выпуск марки Казпочтой. Почтовая марка серии «Памятные и юбилейные даты» на тему «100 лет со дня рождения Ильяса Джансугурова». Дата гашения – 26 декабря 2014 года.

Во всех мероприятиях, посвященных Илъясу Джансугурову под руководством его президента принимают участие учредители и активисты Фонда.

Таким образом, на настоящее время Фонд прошел период своего становления, он ведет постоянную пропаганду и издание произведений корифея национальной поэзии, поддерживая существующие музеи, общества, мероприятия. Большое внимание уделяется исследованию богатейшего его архива. При этом неизменно поддерживаются и юные, и опытные исследователи его творчества, оказывается посильная помощь учебным заведениям, носящим имя Ильяса.

Фонд Ильяса Джансугурова планирует реализацию нижеследующих проектов:

Планы:

Выпустить юбилейный фильм о И. Джансугурове.
Выпустить фотоальбом «Картины Жетысу» со стихами поэта.
Перевод поэмы Кулагер на английский язык.
Опубликовать новые находки и последние исследования в области
ильясоведения.
Исследовать текстологию И. Жансугурова и выпустить «Словарь Ильяса
Джансугурова».
ыпустить кассету с художественной интерпретацией поэмы «Кюйши» на
трех языках.
Открыть памятник Ильясу Джансугурову в Алматы.

Наследие Ильяса многогранно. Пропаганда творчества Ильяса Жансугурова и всей казахской литературы послужит дальнейшему процветанию интересов общества в воспитании подрастающего поколения в духе гражданственности, патриотизма, интернационализма.

Предисловие к сборнику стихов Мукагали Макатаева

Дорогой читатель!

Двадцать лет назад в 1981 году по инициативе Ануара Алимжанова вышел в свет крохотный сборник стихов и поэм Мукагали Макатаева на русском языке, ставший в настоящее время раритетом. Двадцать лет назад великолепные переводчики Юрий Александров и Михаил Курганцев открыли для меня поэтический мир Макатаева, и с той поры я – благодарный читатель и ярый пропагандист его творчества.

В 2001 году исполняется 70 лет поэту, которого Ануар Алимжанов называл «поэтическим наследником Ильяса Жансугурова». Ильяс-фонд предлагает русскоязычному читателю возрождённый сборник стихов Мукагали Макатаева – поэта мощного дарования, высокой поэтической культуры, автора перевода на казахский язык «Божественной комедии» Данте.

Сопредседатель Ильяс-фонда

Ильфа Джандосова-Джансугурова

Послесловие Абильхану Абилясану

Общественный фонд Ильяса Джансугурова выражает глубокую благодарность Абильхану Абилясану за его труд – возрождение публицистического наследия великого поэта, репрессированного в годы сталинского произвола. Статьи Ильяса, написанные им в двадцатые годы прошлого столетия, больше полувека пребывавшие в забвении, несомненно являются открытием для общественности и послужат более близкому знакомству читателей с многострадальной историей нашего народа. Архив Ильяса Джансугурова представляет собой настоящий кладезь для исследователей его многогранного творчества. Ильяс-Фонд готов поддержать всех, кто примет активное участие в исследовании и пропаганде наследия истинного сына казахского народа.

Общественный фонд Ильяса Джансугурова

Пиьмо к Аману Тулееву, Губернатору Кемеровской области России

Уважаемый Амангельды Гумарович!

От всей души поздравляем Вас с беспримерной победой!

Испытывая чувство бесконечного уважения к Вашей личности, мы, дети и внуки поэта Ильяса Джансугурова, репрессированного в 1937 году, решили сделать Вам подарок: послать несколько книг, изданных общественным фондом Ильяса. Это стихи и поэмы Ильяса Джансугурова и Мукагали Макатаева на русском языке. В конце книг мы поместили сведения о Фонде. Если наш подарок понравится Вам, то мы с удовольствием бесплатно вышлем книги Ильяса и Мукагали, истинных поэтов казахского народа. Может быть кто-то от Вас приедет к нам и заберёт их. Мы будем счастливы, если Ильяса и Мукагали будут читать в России.

Желаем Вам ещё больших успехов, гордимся Вами и любим Вас.

Президент Фонда Ильяса Джансугурова

Ильфа Ильясовна Джансугурова-Джандосова

17 мая 2001г.

Письмо Кулмаханову о переименовании ул.Фонвизина

Акиму г. Алматы

Г-ну Кулмаханову Ш.К.

От детей и внуков

Фатимы Габитовой

Заявление.

Волею судеб наша мать и бабушка Фатима Габитова стала музой и спутницей жизни трёх великих сынов казахского народа, мыслителей и поэтов: Биляла Сулеева, Ильяса Джансугурова, Мухтара Ауэзова. В трудные годы сталинских репрессий сохранила она для общества архив И.Джансугурова, вела дневниковые записи, писала эссе, сумела вырастить детей, дать им образование. Она была талантливым педагогом, литературным и общественным деятелем, незаурядной и активной личностью. В конце 1995 года издана, наконец-то, книга «Алыптар тагдыпы» («Судьбы корифеев»), дневники Ф.Габитовой, получившая большой резонанс в республике.

Обращаемся к Вам с просьбой о присвоении имени Фатимы Габитовой улице им. Фонвизина Медеуского района г.Алматы. В доме №17б по этой улице наша мать провела последние 10 лет своей жизни (с 1958-1968 гг.) работала над архивом, написала множество воспоминаний. Здесь до сих пор живёт её сын Азат Сулеев с семьёй, этот адрес известен

Многим людям, сохранившим огромное уважение и любовь к ней.

Наверное, немного женщин в истории нашей страны имели столь необычную и высокую судьбу, и память о Ф.Габитовой достойна быть увековеченной.

С уважением, Ильфа Джандосова-Джансугурова

1997 г.

Письмо Тасмагамбетову об увековечении памяти Ф.Габитовой

Уважаемый господин Тасмагамбетов!

Мы, учредители Общественного фонда Ильяса Джансугурова, поздравляем Вас с высоким правительственным назначением[31], надеемся на поддержку нашего Правительства и лично Вашу.

Не за горами 110-летний юбилей Ильяса Джансугурова, имя которого незаслуженно пытаются предать забвению, его книги не переиздаются, тем более на русском языке, богатейший архив Ильяса не обрабатывается. Наложив надуманное клеймо «советского поэта» игнорируют его творчество и огромную социальную и общественную роль Ильяса в становлении и развитии молодой советской Республики Казахстан в составе СССР.

Поэт, прозаик, драматург, детский писатель, фольклорист, фельетонист, сатирик, переводчик, журналист – вот далеко не полный перечень видов литературной деятельности Ильяса. Столетний юбилей поэта в Алматы в 1994 году был отмечен не совсем достойным образом. Были изданы всего 2 книги и обе на казахском языке: одна – собрание воспоминаний о нём, вторая – стихи и поэмы. Убогое оформление, убогий тираж, убогие составители. Ничуть не умаляя достоинства С.Сейфуллина, Б.Майлина, С.Ходжанова, Т.Рыскулова, надо помнить, что Ильяс – поэт, истинно казахский поэт высочайшего класса.

Зарубежные читатели не знают Ильяса к большому стыду нашей общественности. Сейчас надо работать на имидж Казахской нации в мировой культуре. Всё творчество Ильяса будет работать на это. Правительство Казахстана может и должно оказывать всемерную помощь в возрождении наследия великих представителей казахского народа, в частности Ильяса Жансугурова, имя которого известно каждому казахстанцу.

Ильяс-фонд издал в «2000 году на скудные личные средства методическое пособие «Ильяс Жансугуров в школе» на русском языке, всего 400 экземпляров. Сейчас, при поддержке посольства Королевства Нидерландов готовится к изданию сборник стихов и поэм Ильяса на русском языке, не переиздававшийся с 1958 года; организуется конкурс переводов его стихов на английский и немецкий языки. Идёт работа по выпуску сборника общественно-политических статей Ильяса. Готова книга Ильяса для детей «Небылицы». К 100-летию со дня смерти А.С.Пушкина Ильяс перевёл «Евгения Онегина», «Гаврилиаду» и 30 стихотворений великого поэта. Ждёт издания книга о переводах Ильяса, которую готовит Г.К.Бельгер. Над статьями и книгами об Ильясе работают Роза Муканова, Г.Бельгер, Г.Исахан, М.Имангазинов, Аманхан Алим, К.Кокумова, М.Ауэзов, М.Кашаганова, С.Джансугуров, С.Дюсебаев, И.Джандосова-Джансугурова и другие.

Жанат Хаджиев приступил к работе над пьесой, посвященной 120-летию Ильяса.

В советское время Булатом Мансуровым был снят фильм «Тризна» по поэме «Кулагер». Кинематографисты Казахстана тоже могли бы порадовать общество фильмами об Ильясе и по его произведениям. Кстати, Ильяс стоял у истоков казахского кино, что тщательно замалчивается. Неплохо было бы осуществить юбилейное издание его лучших стихов и поэм на казахском, русском и английском языках.

«Новое слово об Ильясе» – под таким девизом работают учредители и активисты Ильяс-фонда, к нуждам и запросам которого, мы надеемся, прислушается и правительство Казахстана.

Президент Ильяс-фонда

Ильфа Джандосова-Джансугурова

2002 год

Письмо Тасмагамбетову о постановке «Исатай-Маханбет»

Уважаемый господин Тасмагамбетов!

К Вам обращается президент общественного фонда Ильяса Джансугурова, дочь поэта, Ильфа Ильясовна Джансугурова-Джандосова. В 2003 году Республика Казахстан готовится отметить 200-летие со дня рождения легендарного поэта — воина Махамбета Утемисова. Ильяс Джансугуров – создатель таких шедевров, как «Кюйши» и «Кулагер», написал в 1936 году пьесу «Исатай-Махамбет», которая было им представлена в Казгосдрамтеатр и одобрена руководством театра. Но поставить пьесу театр не успел, так как в августе 1937 года автор был арестован по ложному обвинению и расстрелян. Представленная рукопись, видимо, была конфискована и уничтожена. И только в 1964 году, сохранившаяся в архиве моей мамы, Фатимы Габитовой, пьеса была опубликована в пятитомном собрании сочинений Ильяса.

С молодых лет Ильяс сам играл в спектаклях, занимался сценической деятельностью, писал пьесы, статьи и сценарии к кинофильмам. Сохранились семь пьес, из которых последняя «Исатай-Махамбет» является победой Ильяса в жанре драматургии.

Несколько лет Ильяс собирал материал к этой исторический драме, и в 1934 году с целью обогащения собранного материала объездил места, связанные с восстанием 1916 года, то есть Гурьевскую и Астраханские области, посетил музеи в Москве, Самаре, Саратове, Царицыне, Оренбурге. Сохранились свидетельства его поездок.

Последние годы своей короткой жизни Ильяс посвятил созданию таких бессмертных шедевров как поэма «Кулагер» и пьеса «Исатай-Махамбет». В этих трагических произведениях Ильяс предвидит свою судьбу и судьбу казахской интеллигенции, несомненно ассоциируя их с судьбами Кулагера и Махамбета. Трудно, невозможно противостоять интригам, предательству, злу, зависти, разобщённости Махамбету и самому Ильясу.

Пьеса написана на высочайшем душевном и эмоциональном накале. Думаю, что познавательная и воспитательная ценности пьесы неоспоримы. Художественное воплощение трагедий личностей и язык пьесы-гениальны.

К 100-летию Ильяса в 1994 году талдыкорганским театром драмы эта пьеса была поставлена, но, к сожалению, не получила должного признания, возможно из-за слабой режиссуры.

В настоящее время известный режиссёр Жанат Хаджиев берётся поставить пьесу на сцене ТЮЗа им. Мусрепова в Алматы, осовременив её, то есть несколько сократив и использовав сегодняшнее сценическое видение. Пьеса идёт в сопровождении музыки великого Курмангазы, который является одним из действующих лиц. Кстати, Ильяс, будучи сам домбристом и композитором, написал поэму (КАЗЯЗ), посвятив её Курмангазы…

И. Джансугурова,

Президент Ильяс-Фонда

(здесь письмо приводится в незаконченном виде[32]).

2003 г.

Отчет о презентации книги в Санкт-Петербурге

Отчёт о презентации книги Ильяса Джансугурова «Кулагер» и «Документы, письма, дневники», Санкт-Петербург, 8 мая 2007 г.

Организатор вечера – Фатима Санджаровна Джандосова.

Присутствовали — Наталья Туймебаевна Ашимбаева, директор музея Достоевского, Милена Всеволодовна Рождественская, Андрей Юрьевич Арьев, редактор журнала «Звезда», Валерий Попов, журналист, Заринэ Джандосова – учёный, востоковед, Макпал Мусина – культуролог, Лидия Колесникова – бард, а также представители казахского общества Санкт-Петербурга и области «Ата-Мекен» во главе с Президентом Куспановым С.А. и другие лица. Присутствующим были розданы 40 томов книг Ильяса.

В своём выступлении Андрей Арьев и Валерий Попов рассказали о встречах в Казахстане с представителями общественного фонда «Ильяс Джансугуров» в апреле 2005 года, приуроченных к 70-летнему юбилею встречи казахстанских писателей с ленинградскими коллегами в Алматы, Шымкенте, Туркестане. Ими была повторена поездка по маршруту 1935 года.

Милена Рождественская рассказала: «Я сама никогда не была в Казахстане. Но жизнь отца, по профессии – геолога, была во многом связана с казахской землей. Он дружил с Ильясом, перевёл на русский язык поэму «Кюйши». В архиве Всеволода Рождественского хранятся письма Ильяса, написанные моему отцу.»

Наталья Туймебаевна Ашимбаева вспоминала: «Я была у Ильфы Ильясовны в гостях, она многое мне рассказала, показала серебряную сахарницу, переданную её матери, Фатиме Габитовой, Всеволодом Рождественским уже после ареста и расстрела Ильяса. Был ещё серебряный молочник, но он не сохранился. Привёз их Леонид Соболев и лично вручил Фатиме. Я надеюсь на тесное сотрудничество музея Достоевского с музеем И.Джансугурова в г. Талдыкорган».

Фатима Джандосова рассказала о том, что в 70-е годы Булат Ильясович Габитов передал уникальный портрет Ильяса, оригинал, в Ленинградское издательство, выпускающее в то время книгу стихов Ильяса Джансугурова и Сакена Сейфулина в серии «Библиотека поэта». «Портрет затерялся, остались лишь копии. Есть ли надежда найти оригинал? Прошу Арьева помочь организовать его поиск».

Далее выступали Макпал Мусина, Лидия Колесникова, Сергей Касаткин – друг С.У.Джандосова, представители казахской диаспоры в Санкт-Петербурге.

Затем Фатима организовала праздничный дастархан.

Отчет о проведении 120-летнего юбилея в г.Москва

25 октября 2014 г. в Московском Доме национальностей прошел вечер,
посвященный 120-летию великого казахского поэта Ильяса Джансугурова (1894-1938).

Организаторами вечера выступили:

Совет казахской региональной национально-культурной автономии Москвы,
Московский фонд «Казахская диаспора»,
Московское общество казахской культуры «Мурагер»,
Московский Дом национальностей.

Фонд Ильяса Джансугурова

На вечере были представлены фотографии, материалы из архива поэта, прозвучали стихотворения и отрывки из поэм. Были показаны фрагменты видео с воспоминаниями детей Ильяса Джансугурова, а также прошла демонстрация художественного фильма «Тризна» Булата Мансурова по поэме Джансугурова «Кулагер», пролежавшего 15 лет на полке, не допущенного к показу в советское время.

Приветственное слово от организаторов вечера высказали председатель Совета Казахской региональной НКА Москвы Полат Онерович Джамалов,

заместитель директора ГБУ «Московский дом национальностей» Александр Николаевич Понамарь.

Выражаем особую благодарность сотрудникам Московского дома национальностей: главному специалисту отдела КПР и МКС Гульнаре Калкеновне Исаковой, ведущему специалисту отдела КПР и МКС Евгению Юрьевичу Клочкову и другим сотрудникам за подготовку к вечеру, а также выступающим: внучкам поэта Фатиме Джандосовой, Жамал Джансугуровой, правнуку поэта Илье Васичу, а также Татьяне Дмитриевне Полтавской за теплые слова о своем земляке и о влиянии на ее судьбу, Розе Джандосовой, рассказавшей о переводах Ильяса Джансугурове, Аягуль Мантаевой, давшей интервью на телевидение по творчеству и влиянию Ильяса Джансугурова, Бану Ондарсыновой, сказавшей теплые слова на концерте об Ильясе Джансугурове, его творчестве, о Кулагере.

Моя гражданская позиция

Педагогическое общество

Сентябрь — апрель 1976 г. Всего семь месяцев мне удалось побыть Ученым секретарём педагогического общества КазССР. Около двух месяцев я разбирала дела, знакомилась с секциями, со структурой педобщества. Пошла я туда работать только из желания «выйти в свет» — захотелось общаться с большим количеством людей, захотелось узнать больше о жизни. Все-таки работа в КазПИ ничего в себе передового не несла: обыкновенный рутинный труд преподавателя немецкого языка. Дом, семья и семь или восемь групп с заданной программой. Кстати, хотя я и была довольно активным Председателем Клуба интернациональной дружбы, выпускала стенную газету, но часто на мои предложения получала: «А кому это нужно?» и «Ни к чему это всё». Захотелось ощутить что-то помимо давящей атмосферы партийного контроля. И не подозревала даже, куда я попадаю. Это кусочек моей жизни стоил мне многого. А главное — бесконечного разочарования в людях.

Во-первых, я познакомилась с Умановым. Он сразу произвел на меня отталкивающее впечатление. Громадного роста с тяжелой серой головой, еврей, снисходительно, но в то же время угодливо, пожал мне руку, обещал всяческое содействие и помощь.

И вот после двухмесячного разбора документов и знакомств с людьми, и в центре, и в областях, выяснилось, что Педобщество Республики Казахстан представляет собой великолепно налаженную мафиозную структуру. Главное в ней — собирать индивидуальные и коллективные членские взносы с учителей, предприятий, колхозов, совхозов и т.д. и использовать эти средства на личные интересы Президиума Педобщества, члены которого сами даже не являлись членами Педобщества, у них не было даже мысли приобщить себя к оному. Члены Президиума издавали на средства Педобщества свои книги и книги «нужных» людей, ездили на курорты под предлогом командировок, устраивали банкеты и прочее. А учителя по всему Казахстану сдавали по 30 копеек ежегодно, а коллективные члены — по 30-50 рублей. «Курочка по зернышку клюет». И набирались стотысячные суммы. Правда, кое-какая работа проводилась, как-то: оплата выставок, стендов, расходы на конференции и т.д.

Григорий Абрамович Уманов, в бывшем — начальник детской тюрьмы, сам производил впечатление бывшего уголовника, играл основную роль во всей этой структуре. Председателем была Нуртазина, учительница казахского языка, лет 50, с хищными глазами на бледном черепообразном лице с претензией на думающего интеллигента, подсадная утка. А заместителем — Уманов, который сделал из неё кандидата педагогических наук. Вообще, в Президиуме не было, кажется, ни одного кандидата педнаук, не состряпанного Умановым, у которого были большие связи везде — и в Москве, и во Фрунзе, где защитились и Софья Михайловна Яренская, и Есенжолова Роза, и Нуртазина и бог весь ещё кто. Всё было продумано и поставлено на широкую ногу. Кстати, и Сембаев, бывший министр образования, тоже был членом Президиума. Он, видимо, представлял собой солидный и честный фасад Президиума, но и он был неприятно поражен, когда я отказала ему в оплате поездки в Москву за счет Педобщества по личным делам. В общем, это была ещё та кормушка, которая многих удовлетворяла.

Неприятно были поражены товарищи из Минобразования, когда я разъяснила им, что Педобщество — не их отдел, а самостоятельная независимая структура, которая подчиняется только Отделу науки ЦК КП Казахстана и не может и не хочет финансировать их по первому их требованию. Но самым болезненным для них было то, что я заставила многих вернуть незаконные деньги в Фонд Педобщества, вернуть общественные средства, писчую бумагу… По задумке Уманова должно было получиться так: он дает мне тему для кандидатской диссертации, опекает меня, и это открывает ему вход к заведующему отделом науки ЦК Казахстана (а им был в это время Санджар), и тогда всё прекрасно, Санджар будет покрывать его. Но с этим планом Уманову пришлось повременить. Софья Михайловна, будучи заместителем Санджара, очень переживала, что я стала учёным секретарем Педобщества, ведь она-то была близким коллегой Санджара Уразовича и всё понимала.

На этом мои записи обрываются… Меня уволили в апреле 1976 года. Санджара вызвал С. Имашев и сказал, что я могу рассчитывать на должность преподавателя иностранного языка на кафедре любого вуза. Мне всё стало ясно, и я сказала: «Ах так? Ну тогда на кафедру иностранных языков Академии Наук КазССР». И через три дня я уже была зачислена. Было срочно все организовано, и я работала на этой кафедре до лета 1983 г., когда Санджара Кунаев назначил Председателем Чимкентского Облисполкома.

Когда я уходила из педобщества, я взяла с собой записи, которые вела во время работы, документы. Все это исчезло из нашей квартиры бесследно… Конечно, агенты Уманова наведались. На мое место пришла Мария Жукановна Кадырбекова, но существовало Педобщество недолго, вскоре, года через два, развалилось.

Перепутанница (Фатимка)

Осенью 1997 г. в моей квартире, всем известной, на ул. Шевченко был ремонт, и я на время переселилась на Сатпаева-Красина, в дом своей младшей дочери, Фатимы. В это время где-то люди собрались на несанкционированный митинг, активное участие в нём принимали Мурат Ауэзов и Пётр Своик. Вечером этого дня они пришли ко мне, взволнованные, и сказали, что митинг разогнали. Пришла с работы Фатима — моя младшая дочь — и сказала, что в городе арестовывают людей. Пётр Своик попросил Фатиму позвонить к нему домой и сказать, что с ним всё в порядке, он не арестован. Фатима позвонила его жене и представилась, что она — Фатима Джандосова и сказала, что Пётр Владимирович в порядке, пусть не волнуется. Часика два посидев у меня, попив чаёк, гости ушли.

На другой день я вечером затеяла стирку. Вдруг в дверь позвонили. На мой вопрос: «Кто там?» женский голос сказал, что мне нужно передать какие-то бумаги. Я приоткрыла дверь. И тут же в щель всунулся громадный мужской сапог, дверь рванули и на пороге возник здоровенный мужик в форме. Казах. За ним, оттеснив меня, ещё двое. Один из них — русский. «Нам нужны Пётр Своик и Мурат Ауэзов». Прошли в комнаты, убедились, что их нет, и стали допрашивать меня. Вот когда я всем существом почувствовала 37 год!

Я сказала, чтобы этот амбал вышел, что я буду разговаривать только со следователем. Русский (он представился следователем) велел амбалу выйти за дверь, мы подсели к столу, и он стал спрашивать, кто такая Фатима Джандосова. Я ничего понять сначала не могла, сказала, что я дочь Ильяса Джансугурова, что мой муж — Санджар Джандосов, его отец — Ураз Джандосов, а Фатима Джандосова — это моя свекровь, которая умерла в 1973 году. Ничего от меня не добившись, они ушли, а на смену им пришли два молодых казаха из районного отдела полиции. Они сидели до поздней ночи, а потом какие-то растерянные тоже ушли.

Потом я узнала, что сыщики прослушивали домашний телефон Своика и начали разыскивать Фатиму. Они искали её в посёлке Алатау, где она когда-то жила со своим мужем Желдыбаевым Владимиром и, наверное, по базе полиции была до сих пор прописана там. Владимир позвонил Фатиме и предупредил, что ее разыскивают два полковника. Они позвонили Фатиме на работу, сказали: «ждите, мы через пять минут приедем», но она успела уйти, и её начальник Алексей Барчунов сказал прибывшим, что «она вот только что ушла в магазин».

Мурат ночевал в тот вечер после митинга у друзей, а наутро сам пошел в полицию. Своик в тот же вечер покинул дом и уехал в Бишкек. Там его потом и нашли. Фатима скрывалась у подруги 3 дня, пока по новостям не передали, что Своика задержали. Незадолго до этого (не помню точно, когда) Мурат и Пётр объявили голодовку на 10 дней и были в эти дни у Савостиной Ирины. Я ездила к ним, проведала, и на стенке комнаты оставила свои автографы. Такая вот история с оппозиционным движением и повторяющимися в роду именами.

Балық басынан шіриді (из газеты Дат)

Выступление на митинге 27 марта 2012 г.

Тектіден қалған тұяқ Ильфа Ильясовна Жандосова-Жансүгірова апамыз да тебірене сөйледі: «Балық басынан шіриді. Осы мақал бүгінгі күні билікте басқа адамдар отыруы керектігін көрсетеді. Мен Ілияс Жансүгіровтің қызымын. Менің әкеме 1938 жылы жапонның жансызы деген жала жауып, түрмеде өлтірді. Өзінің «Құлагер» поэмасын сол кезде жазып кетті. Менің күйеуімді 20 жыл бұрын ойдан шығарылған сылтаумен өлтірді. Оны мен алғашқы күннен-ақ білетінмін. Өйткені Санжар «Әділет» атты қоғам құрып, «НКВД»-ның абақтысында жазықсыз атылғандардың тізімін жасап, шындықты елге жеткізу үшін қызмет бастаған еді. Бірақ Санжардың өзі өлсе де, рухы үнемі бізбен бірге. Біз бәріміз бірге болайық, көреалмаушылық, қызғаныштан сақ болайық!».

Өткен сенбіде Алматыда Абай ескерткішіне жақын алаңда жаңаөзен қырғынының 100 күндігіне орай жазықсыз оққа ұшқан құрбандарды еске алуға арналған митинг өтті. Бұл әр айдың соңғы сенбісіне жоспарланған дәстүрлі жиынның жалғасы еді. Полицейлердің қарасы бұрынғыдан азырақ болды, дегенмен белсенділерді сотқа сүйрейтіндердің біразы қызметтік киімдерін ауыстырып, көп ішінде бүркеніп жүргенін көрдік. Өткен айдағы митингілердей халықты ара-бері жүргізбей, шеп құрған «ОПОН»-дар бұл жолы «Қазақстан» қонақ үйі, Ғылым Академиясы ғимараты және Пушкин мен Құрманғазы көшелерінің маңында бес қаруын асынып, бірнеше ондаған автобусқа тиеліп, иін тіресе топырлап тұрды. Қалалық әкімдік аза тұтқан азаматтарға кедергі келтіру үшін, Республика сарайының алдында ырду-дырдуға толы мерекелік концерт өткізіп әуреге түсті.

//ДАТ. Общественная позиция.- 28.03.2012.- № 14(142).- 22б.

Әр қазақ –менің жалғызым! Әр қазақтан-бар қазақ, бар қазақтан-Нар қазақ құралады. Біз бүгін бармаыз, біз – Нармыз!

Посвящение Адильжану

Посвящение Дамели

Алматы 2015 г.

[1] Учредителями Фонда Ильяса были также Саят Джансугуров, Булат Габитов, Мурат Ауэзов, Аманхан Алимов и Жанар Джандосова (ред.).

[2] В сентябре 2014 г. на Международной научно-практической конференции в г.Астана «Актуальные проблемы в области обеспечения сохранности архивных документов» удалось уточнить, что С.С. Голубятников был не следователем НКВД, а Директором Центрального госархива Октябрьской революции КазССР (созданного в 1941 году и входившего в систему НКВД). Однако, действительно при формировании этого архива было издано распоряжение уничтожить архивы Ильяса Джансугурова, которые С.С. Голубятников сохранил с риском для жизни (ред.).

[3] Кенен Джандосов – сын И.И. Джандосовой (ред).

[4] На самом деле Сергей Сергеевич Голубятников был начальником Архива Октябрьской революции, а затем, после реогранизации, начальником Отдела Центрального Архива КазССР. Все архивы в то время относились к системе НКВД (Наркомата внутренних дел), поэтому ему приписывается принадлежность к этой организации (ред.).

[5] Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Казахстана

[6] Казахский Институт художественной литературы

[7] Маркса, Энгельса и Ленина

[8] Ленинский Коммунистический Союз молодежи Казахстана.

[9] Городской отдел народного образования.

[10] Сейчас город Душанбе.

[11] Рабоче-Крестьянская Красная Армия

[12] Сейчас проспект Абылай-хана.

[13] Всемирная организация здравоохранения.

[14] Научно медицинская информация

[15] Научная организация труда

[16] Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза

[17] Ныне проспект Абая.

[18] Ныне Центральный парк культуры и отдыха им.Горького

[19] Ныне сквер с памятником Амангельды Иманову на ул. Абылай-хана перед Театром юного зрителя.

[20] Кок-Тюбе.

[21] Ныне проспект Кабанбай-батыра.

[22] Сабир Билялович Ниязбеков возглавлял президиум Верховного Совета КазССР в 1965-1978, в 70-х на общественных началах создал Общество по защите и охране памятников истории и культуры.

[23] Наталья Крандиевская-Толстая, 1954 г.

[24] Из сборника молитв против недугов.

[25] Измененная песня из христианского сборника «Песни Возрождения»

[26] Несколько переделанная молитва святого Франциска Ассизского.

[27] Олжас Сулейменов

[28] Марьям Тогжанова, тетя Санджара Джандосова

[29] Учредителями Фонда были Саят Джансугуров, Булат Габитов, Мурат Ауэзов, Жанар Джандосова, Аманхан Алимов.

[30] Спонсорами выступали благотворительные Фонды «Еркин-Комек» Е.Калиева, «Сеймар», Фонд Мухтара Ауэзова, Фонд Сорос-Казахстана, Посольство Нидерландов.

[31] Имангали Тасмагамбетов был назначен Премьер-Министром Республики Казахстан в 2002 году

[32] С этим письмом в 2003 году и копией доверенности Ильяса Фатиме Габитовой от 1937 года Ж.Джандосова зашла к руководителю Отдела культуры Канцелярии Премьер-Министра Бахытжану Жумагулову и вопрос финансирования постановки через некоторое время был решен (ред).

Предисловие